Этим светлым мироощущением, когда герой благословляет окружающий его мир, несмотря на всё его неустройство и житейские передряги, проникнуты многие рассказы Екимова. "Дымов не видно. Печи уже протопили. Зимний покой. Тихий мир. Ни движенья, ни звука" (рассказ "Мишка"). Или: "Подступала летняя ночь, затопляя округу. Тишина смыкалась от двора ко двору. "Тур-у-ур" сонно ворковала горлица, провожая день. Еще один летний день, которых лишь у Господа много" (рассказ "Смертельно").
Лев АННИНСКИЙ НИКОЛАЙ ЗАБОЛОЦКИЙ: "Я САМ ИЗНЕМОГАЛ ОТ СЧАСТЬЯ БЫТИЯ..." Из цикла “Медные трубы”
С трудом вырвавшись из карагандинской ссылки, Заболоцкий приехал в Москву в январе 1946 года. В сентябре московским литераторам было предписано явиться на общее собрание и одобрить Постановление ЦК партии "О журналах "Звезда" и "Ленинград": единогласно проголосовать за исключение из Союза писателей Ахматовой и Зощенко. Для Заболоцкого такое голосование обещало не просто нравственный кошмар, но прямое личное предательство: семь лет назад именно Зощенко, отчаянно рискуя, пытался протестовать против ареста Заболоцкого.
Заболоцкий заявил, что на собрание не явится. Его друзья пришли в ужас. Даже писатели "незапятнанные", имевшие смелость сказаться больными, всерьез рисковали; что же говорить о недавнем ссыльном, с которого еще не снята ни судимость по политической статье, ни клеймо антисоветчика! То, что Заболоцкого восстановили в Союзе писателей (Тихонов тоже крепко рисковал, вытаскивая его из литературного небытия), и то, что в журнале "Октябрь" приняли перевод "Слова о полку Игореве" (приняли, но еще не опубликовали),— всё это отнюдь не означало московской прописки и гражданской реабилитации. В случае чего Заболоцкому грозило возбуждение дела, новый срок, лагерь, общие работы и — неминуемая гибель.
Он полулегально жил в Переделкине, хозяева дач — писатели — по очереди давали ему приют. Они-то и уговорили его поехать в Москву на проклятое собрание. Можно сказать, уломали.
Он отправился на станцию.
Часа через два изумленные домочадцы увидели, что он возвращается. Пошатываясь и лучась улыбкой, он прямо-таки изнемогал от счастья бытия. Оказалось, что ни на какое собрание он не поехал, а два часа просидел в пристанционном буфете.
Все были в панике и ждали возмездия, но отсутствие Заболоцкого на коллективном клеймении грешников последствий не возымело. Это было чудо. Но потрясающе даже не это, а то, как он провел те два часа. Он обсуждал с местными жителями свою излюбленную тему: общий строй мироздания!
Именно эту склонность имели ввиду мемуаристы, когда отмечали в характере Заболоцкого "давнюю прочную связь с сельской скромной интеллигенцией".
Отсчитаем в прошлое треть века и представим себе атмосферу, в которой формировался этот характер. Его отец, потомок древних ушкуйников, первым в роду получил образование: стал агрономом. Рубеж ХХ века — время земств, врачей и учителей, время народных училищ и показательных ферм, — время, когда культура, воспламененная народниками, добралась до провинциальных углов, вроде Уржума, что в полутораста верстах от Вятки, и "до нашего села", в шестидесяти верстах от Уржума.
Итак, вот сцена, которую может наблюдать будущий великий поэт. Агроном агитирует мужиков за новую жизнь, демонстрирует им новейшие сельхозорудия, продуктивные сорта растений и породы скота, научные способы хозяйствования, а мужики, почесывая затылки, кряхтят и соображают, как бы им не даться грамотею в обман.
Впоследствии Заболоцкий определил, что его отец "по воспитанию, нраву и характеру работы стоял на полпути между крестьянством и интеллигенцией". Так неспроста же и сам поэт любил возвращаться в эту точку. Что должен был вынести из вышеописанного межпутья малолеток, который, помимо разговоров с отцом о разумности природного миростроения, листал книги по агрономии и биологии, читал литературное приложение к журналу "Нива", а также русских классиков — их ему усердно подкладывала мать, учительница и восторженная "народница". Решающим же было влияние отца, у которого стройность мировоззрения сочеталась с домостроевским стилем в быту.
И вот результаты.
Во-первых, непоколебимое убеждение, что в слове, и именно в поэтическом слове, можно удержать общий строй бытия: приблизиться к его разгадке. Это убеждение с семилетнего возраста — на всю жизнь.
Во-вторых, изначальная вера в то, что бытие мира выстроено по единой логике, и мы, люди,— такие же частицы этого мирового целого, как самые маленькие букашечки.
И, в-третьих (думаю, тут главное): очевидному беспорядку бытия, где все боятся обмана и потому чувствуют себя обманутыми, — этому хаосу может успешно противостоять лишь последовательный упрямый порядок: немецкая неукоснительная пунктуальность.
Проницательный Евгений Шварц, общавшийся с Заболоцким в его предарестные годы, записал в дневнике: "Сын агронома… Вырос в огромной… и бедной семье, уж в такой русской среде, что не придумаешь гуще. Поэтому во всей его методичности и в любви к Гете чувствуется… очень русский спор с домашним беспорядком и распущенностью. И чудачество…"
Дойдем и до чудачества. Но отметим русскую среду. Именно — центр среды, серединное место "на полпути" между интеллигенцией и народом. Исаковский и Прокофьев приходят "с края" и выносят тему нищей отверженности и, соответственно, яростного бунта, а Заболоцкий из этой среды выносит другое. И слышит другое, ищет другое. Не музыку труб. Не вьюжную, метельную, ветровую взвинченность. Не бешеный темп жизни…