Клавдия Николаевна втыкала свечку в желтый песочный круг высокого подсвечника, возжигала. Прижмуривалась. Чудилось ей, что едва касающийся ее кожи, тихий теплоструй не от огонька свечки, а от жарких желтых песков Востока, за которыми — Назарет, Вифлием, Иерусалим... Прекрасно уносилась в грезах Клавдия Николаевна.
Уходя, отступив от иконы, Клавдия Николаевна оборачивалась, крестилась, блазнилось ей, что Богородица следит за нею участливо и сострадательно. И Клавдия Николаевна роняла наивно и примирительно:
"Раба Божьего Михаила, члена правительства, урезонь..."
И шла Клавдия Николаевна на дешевый привокзальный базар.
Базар с первого шага зачумлял замызганностью. Под ногами навязчиво чавкала жижа. Она слоилась, дыбилась, дико выблескивала на весеннем солнце, засасывала в себя подошвы.
Лавки рядились по двум сторонам крытого кровлей прохода, настолько узкого, что, когда в него ввозили товары, покупатели под гортанные окрики возчиков влеплялись в стены, опасаясь быть задетыми острыми краями громыхающей тележки, пришпиливались к фанерной обивке.
Вопреки тесноте, живые дышащие ручейки, наподобие извивающихся лент фарша из отверстий мясорубки, ввинчивались в проход. На прилавках громоздились фрукты, запечатанные в целлофан сырки, ломтики колбас, сладости...
А цены... щадящие, как прихоть сатрапа, прощающего приговоренного к казни.
Продавцы-кавказцы ловко отпускали снедь, глаза их алчно искрились, как будто они тешились некой азартной игрой.
На сухих асфальтовых пятачках переминались владельцы этой лавочной ярмарки с сонно-непроницаемыми физиономиями. Их кожаные пальто топорщились арбузами животов, и, если им вынуждалось перемещаться по базару, они, не церемонясь, раздвигали толчею своими упругими пузами.
Клавдия Николаевна смешалась с толпой и, подхваченная ею, в общем движении всунулась в проход. Кое с кем она зналась, поскольку съезжалась сюда публика схожая, устойчивая по составу.
Она, публика, не смущалась ни дегтярной темной жижей, ни обидной снисходительностью кавказцев. Она, публика, смирилась со всем, потому что не могла жить без пищи.
Кого вмещало ядро этой сплоченной армии с кошелками?
Таких же, как Клавдия Николаевна, педагогов-женщин в аккуратных обносках одежд минувших лет, зачастую еще не переболевших стыдом недоимок;
медиков, ежедневно соприкасающихся с людскими страданиями, и потому более закаленных, чем учительницы;
пожилых ученых мужей, неприступно-суровых по облику, с клинышками седых бородок, в выцветших шляпах...
А еще круговращались на базаре:
пенсионеры любой масти;
бывшие военные, не достигшие хлебно-обеспечивающих чинов;
ребятишки, посланные затурканными матерями;
пронырливые лотошницы, прикупающие оптом, чтобы наварить с продаж в переходах метро, на тротуарах...
Клавдия Николаевна как-то горько приметила: "Тут не обозришь только тех, кто денно-нощно приплясывает, шепелявит, причмокивает, разнагишается, безголосо дует в микрофон на так называемом "голубом экране".
В очередях переговаривались, и Клавдия Николаевна тоже встревала в беседы. Случалось, бойкая гражданка бросала кавказцу :
"А цены отчего снизили?"
Тот с ответом не медлил:
"Русский народ любим..."
Или:
"Без посредников товар на прилавке..."
Женщины одобрительно соглашались, что перекупщики — это язва торговли, наценки от них. Дотошные не угомонивались, друг друга теребили:
"Странно! Не простаки кавказцы, чтобы свое упустить..."
С ними спорили:
"Им хочется с нами дружить!"
"Да уж! Да уж! " — ерошились неверящие.
И внезапно Клавдия Николаевна всполошилась, ладонью ополоснула по щеке,— примерещилось ей, что среди лавкодержателей в кожаном пальто проскрипела фигура с головою раба Божьего Михаила,— ноздрястая, с очами навыкат, лысая, толстогубая...
Клавдия Николаевна перекрестилась и покинула базар.
Так бы и пульсировала жизнь у Клавдии Николаевны, если бы однажды, телепая с базара, не наткнулась на соседку по лестнице, санитарного врача. Та стрельнула глазом по кошелке Клавдии Николаевны: