"Что же творится! Откуда их столько наплодилось, нерадивых рабов Божиих? Замуровались по ведомствам, шыркают рыбьими зеницами..."
Чувствовала Клавдия Николаевна, что негоже так вещать, по-граждански, во храме. Но в образе Богоматери, Покровительницы России, представала самая близкая ей в мироздании Личность, самая доверительная. К кому же, кроме Нее, могла с болью своей метнуться? И внове, во храме обожгли ее выплывшие слова соседки: "Срок выпал прежней интеллигенции вымирать..." Неужели для того жизни прожили, мучаясь, торжествуя, чтобы телебалаболы да рабы Божии Михаилы, лобастые, ноздрястые, с пухлыми губами провозгласили себя "солью земли", " цветом нации"? И... уничтожили нацию?
Больше ничего не выстонала Клавдия Николаевна. Не отводила очей от Богоматери, ждала, вслушивалась..
И пришатнулась Клавдия Николаевна на выходе к церковной ограде с задымливающимся сознанием от внезапного подозрения,— эти, мордатые, мусолящие липкими пальцами червиво-шевелящиеся иудины доллары, змеёчкой вползающие ликующе-бесстыже в Великий пост в объятия заморского Патрика; замусоривающие воздух России педерастически-лесбианскими взвываниями, как завзятые мясники, выскребающие из лона Отечества целый слой просвещенного народа... Эти — заорали бы, как гужбаны, ежели б им впечатали впрямь, что они — "рабы Божии". Они мнят себя над Богом! Они мнят, что они сами теперь боги, выдавливающие из бытия умудренных и человеколюбивых, отживших по ихнему пригляду рабов Божиих — Клавдию и сонм ей подобных. Выдавливают и тем, что подталкивают их к прокорму гниющему, нитратному, расцвеченному одурачивающими наклейками... Они мнят, что Бог и православные святые — их рабы. И помутнел ум на мгновения у Клавдии Николаевны от страха, от страха...
Но, отойдя от смятения, сама себе вслух отчеканила Клавдия Николаевна: "Да, воистину не "раб Божий" вседозволыцик Михаил. Слишком много чести для него — быть рабом Божиим."
А на базар Клавдия Николаевна перестала ходить. Жизнь ее совсем подкосилась, как плетень в заброшенной деревне, но она непреклонно решила, что будет жить и жить, и свое место никому не уступит в России.
март 2003 г.
Владимир Личутин ДЕДУШКО (Отрывок нового романа “Беглец из рая”)
Серп-молодик лежал на спине, выставив рога, и в этом серебристо-палевом свете дорога от деревни, обложенная синими сугробами, лоснилась, как слюдяная, замершая в покое вода. Свет от луны шел сполохами, перекатываясь по небу, словно над нами, присматривая за ночной землею, брел караульщик с дворовым фонарем. Вот направил сноп света на красную горку — и над кладбищем выпятился елушник; потом в прогале меж стволов нарисовались угрюмые развалины церкви, серые снега вдруг ожили и, как выбродившее тесто, полились через ограду; за кривым частоколом на миг проявились редкие тычки крестов с хомутами озябших венков. Небесный сторож убрел к выселкам, и погост отступил от любопытного взгляда в темносиний морок. Тропка к воротам едва угадывалась, глубокая, словно лосиный наброд, — значит, из деревни на могилки давно не приваживали новых насельщиков. Снег поскрипывал и покряхтывал под ногами, морозный воздух заиливал ноздри, сбивал дыхание. Призрачно было на воле, странно и чудно; все заколело вокруг, таинственно замрело и замерло навеки в желанном глубоком сне, и уже не чаяло очнуться.
Зулус остановился напротив кладбища, низко поклонился и, содрав шапку, осенил себя крестом. Дышал он рывками, запаленно. Лицо стало черным, как головешка, лишь под луною льдисто белела голова. Федор хлюпнул, шваркнул носом, и я понял, что мужик плачет. Мне стало неудобно подглядывать за чужим горем и я неторопливо двинулся к выселкам, отбивая пятки о череп дороги. Зулус скоро догнал, дыхнул на меня перегаром и свежим куревом. Он шагал крупно, широкой тенью перекрывая мне путь, как шлагбаумом; легкий засиверок относил клубы ядовитого дыма встречь, и мне невольно приходилось отворачивать лицо. Горечь от неприятного мне табака скребла горло, будто наждаком, и я невольно раздражался, переносил неприязнь и на валкую ходьбу Федора, на его военную отмашку руками, привычку чадить, не замечая никого возле, и на клокочущий в груди мокрый сип, которого раньше не наблюдалось.
— Не рви сердце-то…— сказал я.— Что делать… Все там будем в свой черед...
Зулус уловил жесткость в голосе и отрубил с надсадою: