Что-то кричат мне, а я уже не различаю.
Это Люда, наверно,
оттуда, из той, из иной высоты.
Вот и август кончается, время сгореть молочаю.
Это Люда. Наверно… Любимая, вдруг это ты?
Иногда, вперебивку с трагическими монологами, вперебивку с разговорами с Богом, идут и античные сюжеты, как сколок из прошлого, библейские сюжеты, сюжеты русского средневековья. Как ни странно, эта перебивка не рассыпает книгу, а собирает её и придает большую глубину личной трагедии поэта, когда смерть любимой воспринимается читателем наравне с гибелью богов, наравне с библейскими героями.
Я плачу над страницами времён,
В которых жил, и помню сто имён
Моих расстриг с перекалённой бровью…
Десять лет поэт живет явно раздвоенной жизнью, иногда лишь с небрежностью вспоминая нынешнюю реальность:
Я уеду, дорогая…
У меня теперь другая.
Я с немилой жить хочу.
От нелюбой слать приветы,
С неродной водить советы,
Льнуть к холодному плечу…
Он признает изредка свою "измену" любимой, признает, как его родная Людмила переходит в память, в прошлое. Стихи обретают спокойную элегичность. Одновременно происходит и примирение с Богом, приближается пора смирения. Но наперекор сюжету книги, наперекор развитию темы, из глубин души поэта вновь и вновь прорывается:
Не уходи из памяти моей!
Снись по ночам, являйся на дороге…
Любимая, ещё не уходи!
Уже семь лет ты снишься мне живою,
И я опять в подушку воем вою…
Чего тебе, господь, не приведи!..
Время хоть и притупляет боль, но истинные чувства живут в человеке до конца жизни. Стихи Геннадия Русакова при всей их драматичности, при явном пессимизме автора, неожиданно дают читателю немало жизненных опор. Когда вся нынешняя культура как бы отрицает любовь, смеется над ней, признает её каким-то временным и низменным инстинктом — не более, читая стихи Русакова, чувствуешь право человека на большую любовь, на несмываемую, незабываемую любовь. А вспомним про мучительно тянувшуюся долгую любовь Иосифа Бродского, вспомним про несостоявшуюся драму любви у Алексея Прасолова… Нет, никуда не ушли и не уйдут великие чувства! Скорее, закончится злое время пересмешников, столь нелюбимое Геннадием Русаковым.
У, злобное время моё!
А ваше — и злобней, и гаже.
Я вижу: кружит воронье
И крысы копаются в саже…
Для Геннадия Русакова поэзия — "горчайшее из творчеств", вот почему он яростно не приемлет все эти букеры-пукеры и ту временную литературу, которую щедро прославляют нынешние временщики от культуры. Нет, поэзия для него — это любовь и боль. Это надежда и нежность. Это удивление и сострадание. Поэтому он никогда не заигрывается со словом, ибо знает его высочайшую цену.
Ко мне приходит горечь примиренья.
Мне говорят: "Учись глядеть вперед,
Благодаря творца за то, что было"
И я хочу благодарить — и плачу…
Тема примирения усиливается в заключительной части книги. Он уже сам стремится понять причины своего столь долгого ожесточения, своего похода к смерти, призыва к смерти.
Скажи, зачем я — стиснутый кулак?
Твоя пружина на пределе взвода?
Зачем живут во мне мой плач и гнев.
И жалости моей не уместиться?
Наверно, вправду я родня дерев:
Вчера на мне заночевала птица.
В память переходит и сама любовь, он уже смиряется с её уходом из жизни, уже просит у Бога не возврата любимой на землю, а спокойствия и благости её на Небе. Он лишь мечтает о мистической связи с любимой, о перекличке земли и неба.
Господи, не по нужде, а по милу,
Помяни среди близких своих
Великомученицу Людмилу…
Ты на муки её подвиг…
Он старательно с себя живого сдирает кожу любви, надеется, что душа уже отмучилась, отлюбила свое, ищет поддержки уже у других.