Бабушка — к мужу, а муж — тихо так говорит ей: "Слушай, дура, прекрати сейчас же! Я сплю и ничего не слышу. Они сейчас хозяева, — а мы, русские, кто в плену побывал, — сейчас в Ленинграде под подозрением. Нас в любой момент могут выслать за 101-й километр. Иди домой, пусть делает что хочет". — "А если действительно сожжет?" — "Тогда уйдем. Снимем угол. Главное — молчи, и чтоб милиция не знала, ибо — что бы он ни сделал — ему ничего не будет, а нам в любом случае будет плохо. Милиция скажет, что мы спровоцировали поджог".
Грузин же смекнул в чем дело, хоть и пьян, — начал в дверь дубасить и мужа вызывать — ну ты, вояка раненый! (бабушкин муж был контужен, кажется, под Будапештом) — что струсил-то, выходи, поговорим, как мужчина с мужчиной — правда ведь, вас сжечь надо? Муж бабушки накрылся с головой подушкой и затих. Постепенно грузинский хмель взял свое.
А коза наутро сбежала (наверное, к своей финке — по льду, через речку). Финка была рада и спела свою песенку "туле-туле, пойка туле".
Петербург, pravaya.ru
Илья Сухарик БИСЕР
ДУРАК
Ночь, дорога, облака.
Канава грязная.
Уронили дурака,
Кто не знаю я.
Разошлись в апреле швы.
Нитка грубая.
Смотрит морда, с головы
Вся безгубая.
Я творенье неизвестного мастера,
Нарисованы глаза мои фломастером.
Руки-ноги гвоздиком приколочены,
Валяется дурак в кустах у обочины.
Лежу песню пою.
Зарос бурьянами,
Мохом, плесенью,
Травами вялыми.
Так лежу в канаве зябну и валяюсь я,
А вокруг меня октябрь разгорается.
Вода леденцами зелеными, синими.
Деревья лимонами, апельсинами.
Земля шоколадными кремами нежными.
Небо сливками белоснежными.
Плавники бы мне да жабры,
Я бы сразу в пруд.
Всех бы раков распугал
На сотни верст вокруг.
Мне на пятки бы пружины,
Зычный голос мне,
Я бы прыгал да кружил
С диким гуканьем.
Мне б пожарников пугать
Всяких пьяных.
Подосиновики рвать
На полянах.
Трогать хвостики
Поросятам розовым,
Полоскать носки
В соке березовом.
Размахнуться, да вина полный живот налить,
Не во львиную мощь, так в обезьянью прыть.
Только я непьющий.
Я совсем не пью.
Чую, обвивает плющ
Жопу голую.
Так лежу и пою злую песню свою.
Иссушает люфт душу медлительностью.
Тараканы по руке, словно током трясет,
И размокшими бычками провоняло все.
Свечерело. Полутрезвый, полусытый я.
Раздаются в коридоре шаги сердитые.
Лицо недовольным изгибом дуется,
Запахом пропитанной осенью улицы.
Запахом березы ветви срез живой,
Запахом с мороза масла свежего.
Словно темной ночью в троллейбус влезть,
Словно вдруг почуять, что согрелся весь.
Как увидеть, что вода на солнце синяя,
Как найти огромный гриб подосиновый,
Как на рассвете вдруг понять, что выспался,
Как в ладонь твою цветастый бисер высыпать.
ДАГОР ДАГОРРАТ
На берегах Замбези ночь, зима.
Дырявым фарфором онемели дома.
Метро закрыто. Я бы конечно дошел,
Но мое "дошел" еще не значит хорошо.
Хорошо, хоть холодно, а не свежо.
Кто-то мусорный ящик поджег,
Я грею руки на шершавых боках.
Мое бремя выносимо, моя ноша легка,
Ведь я ожидаю Дагор Дагоррат.
Вокруг, как останки ископаемых рыб,
Скелеты елок в чешуе мишуры.
Внизу развязались, замерзли шнурки,
Вверху утомившийся город cпит.
Я прокурен, проколот, побит и помят,
Я лелею свои сгнившие костыли,
Но сейчас я единственный выживший солдат,
Стоящий одиноким пупом земли,
И я ожидаю Дагор Дагоррат.
На замерзшей стене написано fuck,
Скрючившись, как рак, я выдуваю табак.
В разбитое окно наблюдает луна.
Во всем мире не спим только я да она.
Мне плевать на двадцать градусов и снежную пыль.
Я бомба и я готовлю фитиль.
У помойки, ссутулился, чтобы не дуло,
Прикурить от тлеющей ножки стула.
Дым выдувая и с криком "Ура!",
Я начинаю Дагор Дагоррат,
Я приближаюсь к Дагор Дагоррат,
Я прикасаюсь к Дагор Дагоррат,
Я погружаюсь в Дагор Дагоррат,
Я растворяюсь в Дагор Дагоррат.
И вот я вижу его в багровом рассвете,
В каждом стылом подъезде, в каждой старой газете,
Я читаю его в ваших следах на снегу
И в рельефе своих обмороженных губ.
Город спит, хоть новый год начался
Не месяц назад, а только сейчас.
Я сочиняю песню, у меня время есть.
мне идти еще километров шесть.
Владимир Бондаренко ЛИРИЧЕСКИЙ ЖЕСТ ВЛАДИМИРА СОКОЛОВА
ОН СРАЗУ ЖЕ, ЕЩЁ В ЮНОСТИ УГАДАЛ ПРО СЕБЯ ВСЁ: и то, что он станет писателем, и не просто писателем, а поэтом, и не просто поэтом, а лирическим поэтом. Позже он вспоминал: "недавно я перечитал свои тетради с первыми стихами и поразился тому, что там уже было почти всё, о чём я буду писать в дальнейшем. И московские улицы, и переулки, и первые и последние дни войны, и эвакуация, и острое чувство родины, и Ленинград осенью 1944-го, и снега, и дожди, и мечты, и любовь, и природа, и увлечение другими краями — тогда Эстонией… И многое ещё. И всё это на одной волне лиризма, без разделения "это для себя", "это для всех",— всё для души. То есть всё так, как пошло у меня в дальнейшем.