Безвестность — это не бесславье.
Безвестен лютик полевой,
Всем золотеющий во здравье,
А иногда за упокой.
Безвестен врач, в размыве стужи
Идущий за полночь по льду…
А вот бесславье — это хуже.
Оно как слава — на виду.
Еще более чётко определенный "лирический жест" прочитывается в печальном посвящении Валентину Никулину:
Я устал от двадцатого века,
От его окровавленных рек.
И не надо мне прав человека,
Я давно уже не человек.
Разве можно сравнить этот "лирический жест" сломленного скверным временем прекрасного лирика с былыми его же "лирическими жестами" периода безвестности? В 1963 году он же свои тихие " и степи, и всходы посева,/ и лес, и наплывы в крови/ её соловьиного гнева,/ её журавлиной любви…" окружал совсем иным властным призывом:
Хочу я любовью неустной
Служить им до крайнего дня,
Как звездам, как девочке русой,
Которая возле меня.
Такие вот метаморфозы творились не только по стране, не только вокруг жизни поэта, но и в нём самом. И так до самой смерти, пока от усталости не отрёкся от мифических и впустую рекламируемых прав человека.
Всё-таки трагичной была его "тихая лирика", и во многом от неуверенности, жившей в самом поэте. От комплекса вины за свою лиричность.
Но я же в лирике завяз
И головою. И душою.
И дальше — никуда , давясь
Её трясиной дорогою.
Когда её тщету пойму,
Я, может, стану трактористом…
Что это — очередное поражение лирика? Очередная усталость? Очередная попытка предательства "тихой лирики" во имя действенной риторики? Как долго же он боролся с самим собой и своим призванием. В настоящей поэзии за всё приходится расплачиваться сполна, и жизнью тоже.
Я забыл свою первую строчку.
А была она так хороша,
Что, как взрослый на первую дочку,
Я смотрел на неё, не дыша…
Но доныне всей кровью — в рассрочку —
За свое посвященье плачу.
Я забыл свою первую строчку.
А последней я знать не хочу.
Когда читаешь последние его избранные, изданные посмертно томики стихов и видишь в них лишь шедевры русской лирики, кажется, что и на самом деле, начиная с пятидесятых годов поэт был верен себе. Он и на самом деле был верен, только потому, что каждый раз возвращался как проклятый к своей теме, к своему призванию.
И еще как всегда великолепный трагический и в то же время лирический жест поэта:
Когда я после смерти вышел в город,
Был город послепраздничен и тих.
Я шёл Манежем.
Было — ни души.
И так светло! Лишь ветер подметал,
Как дворник, конфетти и серпантин.
Дома стояли, ясно каменея…
Ведь я же после смерти вышел в город.
А ты жива.
Цветы — твои.
Нет здесь никакого фокусничества формы, замеченного Кирсановым. Фокусничество в поэзии Владимир Соколов никогда не любил. А есть всё то же лирическое откровение.
Евгений Нефёдов ВАШИМИ УСТАМИ
"ДЕБЮТ" ТВОЯ ПРЕМИЯ !..
"...но вы будете, будете, а всё равно меня не забудете
и ничего не забудете, потому что ничто не забудется,
и за вашими спинами будет — когда вы будете совсем другими, и сами себя разлюбите..."
Марианна ГЕЙДЕ
вы журналы листаете, в них писанья мои встречаете,
и нечаянно замечаете, что не можете им внмиать,
а вы знаете, знаете, что когда вы меня читаете,
ничего вы не понимаете, ибо нечего понимать.
но вы будете, будете делать вид, что мозги вы трудите
не напрасно и что полюбите словеса мои на всю жизнь,
но когда вы свой пыл остудите — моментально о них забудете,
ибо нечего, вы рассудите, тут и помнить, как ни трудись...
но не стану вас агитировать, лучше всё-таки дебютировать,
если вот за такие опусы дали премию мне "Дебют",
нынче надо не дебатировать, а пописывать-эпатировать,
только вслух прошу не цитировать, не то классики вас убьют...