— И что?
— Выходит, то ли сердца у тебя нет, то ли ума... Видишь, сливаясь, эти линии ослабляют друг друга. Как волны. Хотя бывает и наоборот, но здесь не тот случай, очень неглубокая линия, да и по цвету бледная... А жить будешь долго.
— Пока не помру?— усмехнулся Тихонов.
— Жить будешь долго,— бомж не пожелал услышать ернические эти слова.— Но в разлуке.
— Это в каком же смысле?— Тихонов выдернул свою ладонь из немытых рук бомжа.
— Не знаю... Но разлука на твоей ладони скорая и долгая.
— Ладно, разберемся,— и Тихонов закрыл дверь, хлопнув ею чуть сильнее, чем требовалось.
БОМЖАРА ПРОИЗНЕС ПЕРВОЕ СЛОВО, когда Зайцев уже отъехал от тихоновского дома километров пятьдесят. Всё это время он маялся, вертелся на заднем сидении, вздыхал, курил, выпуская дым сквозь приспущенное стекло.
— Напрасно,— протянул он наконец с тяжким вздохом.— Всё-таки напрасно.
— Не понял?— резковато спросил Зайцев, поскольку был недоволен тем, что поездка оказалась бессмысленной, время и бензин выброшены на ветер.
— Напрасно ты его не взял.
— Кого?
— Убийцу.
— Какого убийцу?
— Ну, этого... Который стариков порешил.
— Так,— Зайцев резко затормозил и съехал на обочину.— Тебя чего, вместе с твоими мыслями умными здесь и высадить?
Бомж помолчал, тоскливо глядя на Зайцева, вздохнул, посмотрел в окно долгим взглядом.
— Капитан, неужели ты не понял?
— Я понял всё, что мне сказали. Всё, что я увидел. Что я еще должен понимать?
— Конечно, может, он и не убийца, я не могу вот так окончательно судить. Тем более, что уличать, доказывать — это твое, капитан, дело. Но тут и доказывать уже ничего не надо. Он же не сказал ни единого слова правды.
— Ты рыбу видел?
— Ну и что? Это же не речная рыба. Она прудовая. Ее можно в соседнем гастрономе купить. Речная бы не дожила до нашего приезда. Но он всё время доказывал, что ездил на рыбалку. А как долго вспоминал их фамилию? Ты ведь нашел там целую пачку. Люди старые, одинокие, они рады любой весточке из внешнего мира... Они берегут эти открытки, перечитывают их — какое-никакое, а всё утешение... Он, наверное, не подумал, что эти открытки Акимовы будут хранить годами. Он боялся, капитан, и врал всё время...
— У него, вроде, и свидетель есть...
— А что свидетель? Какой это свидетель? Меня ты попросишь — я тоже могу подвердить что угодно. Ты с этим свидетелем поговори, потормоши его хорошенько, скажи, что на кону два убийства... Он и дрогнет. Женя этот наверняка припудрил ему мозги: дескать, загулял, у бабы был, подтверди, что вместе на рыбалку ездили... Он и подтвердит. Но сокрытие или, тем более, соучастие на себя не возьмет. Покажи ему снимки, кровь, развороченное лицо старика... Дрогнет. На фиг ему в это вляпываться? И вот еще вопрос — на чем он к нам в город приехал? Не думаю, что на машине — одна нога здесь, другая там. Если поездом хотя бы в одну сторону — билет с фамилией и паспортными данными должен остаться в кассе. Если автобусом — это хуже... Но это я всё так, про запас говорю. Главное, у него на пальцах следы клея. "Момент" называется. Чтобы отпечатков пальцев не оставлять. Несколько дней он держится. С одного-двух раз до конца не смоешь, даже если и захочется... Вообще, Жене этому сейчас надо отстраниться подальше от убитых. А когда всё успокоится, когда дело закроют — он и возникнет со своими правами на ту квартиру... Семье-то видел, как тесно? А там будет в самый раз...
— Думаешь, просто работяге найти оружие с патронами? Да просто решиться на такое?
— А почему нет?— удивился бомж.— Люди каждый день идут на что-то подобное. Сделать аборт, усыпить или убить собаку, предать друга, прогнать женщину, которая тебя любит, расстрелять стариков в затылок, в спину... Это всё один ряд. Я же говорил — стеснительный убийца тебе попался.
Зайцев долго молчал, глядя перед собой на дорогу, по которой проносились машины, на темнеющее небо. Бомж молчал. Поездка для него оказалась утомительной, и он, казалось, задремал.
— У тебя всё?— спросил Зайцев, как бы очнувшись, как бы вернувшись в это место оттуда, где что-то наподобие души его носилось только что.
— Ты о чем, капитан? А, вспомнил...— бомж потер глаза, поерзал на сидении.— Еще кафель...
— Что: кафель?
— На балконе у него кафель новый сложен. Качество среднее, из дешевых плитки, но много. Я спросил у него, зачем. Он в ответ: на кухне, мол, хочет поменять. А чего там менять? У него на кухне кафель и без того хороший. Зачем ему еще тридцать метров? С расчетом на новую квартиру куплен кафель, на трехкомнатуную. Вперед, не иначе.
— Думаешь, собирался его за четыреста километров везти?
— А чего? Хозяйство у них небольшое, а машину всё равно брать. Да и цены — знаешь как растут? А ему полгода ждать, не меньше. Опять же, линия сердца у него на ладошке. И линия ума...
— Что линия ума? Что линия сердца?— почти заорал Зайцев.
— Сливаются. Ущербный он человек. И по уму, и по сердцу... Жаль.
— Про ладошку ты хорошо сказал. Это я в протокол занесу,— хмыкнул Зайцев и, включив мотор, круто развернул машину в обратную сторону.
Евгений Головин ВЕСЁЛАЯ НАУКА (Протоколы совещаний)
Если мы признаем лабиринт парадигмой нашей ситуации в мире, а похоже так оно и есть, то вполне внимательно прочитаем строки римского поэта I века н.э. Валерия Флакка:
Глаза бесполезны в бесчисленных поворотах,
Зрячему и слепцу одинаково выхода нет,
Живой уже умер. Мертвый ждет Прозерпину,
Только мудрец доволен: "Каков лабиринт"!
Радость мудреца по меньшей мере непонятна, поскольку лабиринт — вопросительнейший из вопросительных знаков. Первым вопросительным знаком восстал сатана и наградил прародителя нашего, по мнению рабби Хаима Витала ("Древо познания", начало XVII века), "корпускулой страшного тела своего". Отсюда стенания святого Антония: "Вырос на мне аггел сатаны и кулаками избивает меня".
Дабы утолить "вопрос" своего пениса, мужчина (цивилизованный) приближается к женщине своей мечты "логарифмической спиралью" — имеется в виду политес, вежливое внимание, цветы и прочее. Полученный "ответ" удовлетворяет не всегда и не надолго, надо спрашивать еще и еще. Плод древа познания, напитанный афродизиаком, согласно теологу Ламеннэ, беспокоит в любом возрасте и даже после смерти. И поскольку мозг и сперма суть одно (в платоническом дискурсе), "познание" женщины и природы идентично. Один и тот же аналитический процесс. В романе великого австрийца Германа Броха "Невиновные" разговорчивая старая служанка вспоминает бывшего любовника, "специалиста" по женскому сексу: "Я и так была без одежды, и он словно раздел меня еще больше, как будто голого человека можно раздеть еще больше. Потому что стыд — все равно что еще одна одежда…Он был врач и учитель и в то же время слуга моей страсти. Сам он, казалось, не испытывал иного вожделения, кроме моего, и если я от страсти кричала, он воспринимал это как похвалу себе, как похвалу своему желанию, которое нуждалось в такой похвале, чтобы умножать свои силы. Он и был сама сила и мощь, и все это — от слабости… И все же я знала, что это дурно. Потому что это женская роль — служить мужскому вожделению, а не наоборот, и куда правильней были те парни, что не спрашивали меня о моей страсти, а швыряли по-простому наземь, заставляя служить своей".