Общаться с Вадимом Валериановичем бывало интересно и легко. И лишь одно смущало в общении с ним: его энциклопедическая начитанность и осведомленность. Иногда я терялся, переживая чувство ученика перед учителем.
Представить его рабочий кабинет трудно: шахта — и хозяин постоянно в забое. Все стены и даже пространство над дверью заставлены книгами, как, впрочем, и громадная прихожая, горы книг на полу — так что и пройти затруднительно. Письменный стол посреди комнаты завален книгами, здесь же и вместительная пепельница с окурками сигарет — курил он, казалось, постоянно. И, наверное, крепко был сколочен человек, если даже в плену губительных страстей дожил до семидесяти лет.
"Шахту" свою Вадим Валерианович знал досконально: где какая книга стоит или лежит, и любил в разговоре книгами пользоваться, вычитывая цитаты и особенно стихотворения, хотя и знал наизусть их множество.
Он без желания бывал в редакции "Журнала Московской Патриархии" — курить нельзя; и мы, как правило, встречались в его "книжной шахте". Так было и во время подготовки трех номеров "Дневника писателя".
Мне давно хотелось воскресить эту замечательную форму публицистики — форму дневника. Информация с продолжением, в развитии. По моему убеждению, нет более совершенной формы, когда из месяца в месяц автор информирует читателя о каких-то событиях, дает анализ и толкование. Но повторять Достоевского — неэтично, да и финансовое бремя — кто возьмет на себя?! Ведь заниматься пришлось бы только этим делом. А, как известно, при демократической власти патриотам гонорары не выплачиваются, читатели же не в состоянии подписаться на журнал. Следовательно, издавай "Дневник", но на хлеб семье зарабатывай особо. Вот и решение: выпуск — на троих, по печатному листу на пишущего. Так и сложилось: Кожинов, Крупин, Мяло… Прежде чем вести переговоры с Крупиным и Мяло, созвонившись, я зашел к Вадиму Валериановичу.
— Думаю, что идея хорошая. И правильно, что никакого задания, никакого вмешательства — только редактура, — выслушав меня, одобрил он. — Тогда и ответственность на каждом будет лежать… но какой-то гонорар все-таки должен быть, иначе ведь и за квартиру нечем заплатить…
Октябрь 1995 года. В издательстве "Столица" началась подготовка к ежемесячному изданию "Дневника писателя". Я и тогда не сомневался в успехе издания, не сомневаюсь и теперь, лишь бы иметь хотя бы минимум средств… Одного я не учел — зависть. Это смертный грех, это чудовище, пожирающее всё; любые светлые идеи гибнут, если в дело вклинивается зависть. После первого же выпуска зависть начала выкручивать мне руки; а после второго выпуска появилась и внешняя зависть — а почему не мы? издательство-то писательское, для всех! Четвертый выпуск, с иными авторами, был уже мне навязан, и я, как редактор, отказался от него. Мои идеи были похищены… Но уже вскоре издательство беспощадно было разгромлено — и, опять же, зависть...
Листаю книжки, три статьи Кожинова, сделанные специально для "Дневника": "Можно ли предвидеть будущее", "Размышление о главной основе отечественной культуры", "Нобелевский миф". Поразительная актуальность и даже своевременность — точно клеймо на лбу каждая из статей. Ведь что бы ни говорили, как бы ни относились к слову Гайдары, вечно на их лбах будет сиять кожиновское клеймо… А что, если бы до каждого образованного россиянина донести статью "Нобелевский миф"? Думаю, что в России престиж этой международной премии уже трудно было бы восстановить.
На проводах Кожинова я не мог узнать замечательного гитариста и композитора Васина — настолько облик его был искажен горем. Понять Васина можно: кто еще скажет такое проникновенное слово о песне, как это сделал во втором выпуске "дневника" В.В.Кожинов, кто выслушает, кто поймет?..
Талантлив русский народ, но, как часто подтверждается, не менее одарен и его враг-разрушитель.
А потом всё в той же "шахте" велись переговоры о Пушкине — замышлялось новое прочтение классики. Вадим Валерианович не соглашался со словом "Новое", предлагал заменить на "современное"… На некоторое время мы погрузились в мир поэзии. Именно тогда я и понял, каким знатоком и ценителем русской поэзии всех времен является Вадим Валерианович. Он без конца цитировал то одного, то другого поэта, как будто из тайников извлекая неизвестные и наиболее ценные сочинения.
— При составлении однотомников русских поэтов-классиков я ведь руководствовался очень простым правилом. Хронология губит поэта. Я же раскладываю стихи и убираю заведомо слабые — такие есть и у Пушкина, и у Тютчева, и у Лермонтова, не говоря уж о других. А наиболее зрелые, интересные стихи раскрываю как бы в развитии: читатель уже в начальном чтении получает радость открытия и постоянно обогащается, сопереживая с поэтом. Затем толковый научный аппарат и хороший портрет поэта — это, знаете ли, важно. И если хотя бы сносное оформление — издание будет иметь успех, — как-то, находясь в хорошем настроении, рассуждал Вадим Валерианович. — У нас и современные поэты интересные. Издают плохо. Казанцев как-то упросил меня составить ему однотомник. Составил. Так он читал свои стихи и восхищался… Поэзия — она ведь чувствительная особа, поэтому и поэты наши трагичны — рано гибнут…
Струился дымок от сигареты, и добродушно улыбался хозяин "книжной шахты", и так не хотелось подниматься и уходить — но дела, но суета, куда от них денешься?!
Я никогда не был его другом, вместе мы не выпили ни одной рюмки водки, и тем не менее двадцать последних лет жизнь связывала меня с этим удивительным человеком.
И вот теперь Вадима Валериановича не стало — его смерть застала меня за перечитыванием книги "Россия, век ХХ. 1939-1964 гг." Видимо, и вспомнить надо бы об этом.
Когда я дочитал до того места, где перечислялись арестованные в 1930-х годах историки, и в их числе С.Б.Веселовский, я тотчас было набрал номер телефона автора, чтобы сказать, что академик Веселовский в то время не подвергался аресту. Однако не позвонил, решив дочитать книгу до конца, чтобы затем разом и высказать, как водится, замечания. Но непривычно много оказалось ремарок по хрущевскому периоду. Впрочем, и по Сталину были: нередко общеизвестные моменты выпадали из глав, и создавалось впечатление, что автор стремится облагородить образ Сталина, защитить его перед судом истории…