Я сложен в понимании твоём,
я чужд всем вам, живущим на планете!
Но ты чего нашла в анахорете,
на смерть который при рожденье обречён?!
Любя тебя, я жизнь не понимаю,
что при рожденье я в людскую стаю
попал, как в клетку зверь...
Поверь! Я не открою больше дверь
обратно! И — страдаю.
Что был рожден. Что я был — Человек.
Сейчас считаюсь я им по привычке...
да потому, что в этой обезличке
мне легче умереть и выдать чек,
и расквитаться с жизнью, чтоб не должен
отчитываться, друг мой, будто Солжен —
Ал. — ицын перед обществом. Долги
мои в сравненьи с ним не велики.
Хоть и равняться мне с ним не с руки!
И мелко всё: литература, бизнес,
со смертью это просто шелуха,
одежда самолюбцев лишь для ризниц,
чтоб нарядиться в проповедника попа
пред выходом к нам в оскверненном храме
(я не силен в буддизме и исламе),
но если вера в Вечность есть и там,
то смерть осознанная — это высший Храм...
Распорядиться ей должны мы сами!
Но уж не ждать, когда за ней придут,
как конвоиры с ордером в пакете.
Чем жить на этом лживом, белом свете,
не лучше ль совершить свой личный суд?!
Я не зову тебя в последний путь.
Я не беру тебя с собой в дорогу.
Я лишь прошу прощения у Бога —
Химере поклоняться не могу!
И вот поэтому, страдая, я умру!
Хоть не тянулся я с земли до неба,
я прост, доступен был, как корка хлеба!
И лишь хотел, чтоб солнце по утру
хоть иногда мне скудно улыбалось
(чего хотел — смешно! — всегда сбывалось!..)
Чего тебе сказать еще хочу...
Причина та — о чем я хлопочу?..
Чего от жизни ждал — мне очень мало...
ПРЕД ДВЕРЬЮ
Я у порогов, возле церкви, встал, как истукан,
рядом — пять нищих, бабушки в платочках,
мужик патлатый, чёрный, как цыган,
две девочки — как ангелы-цветочки.
Я не крещён, но и — не атеист,
не верую, но смог бы и поверить,
если б иль, может, был душою чист,
и я стоял, как истукан, пред дверью.
Настежь открыта, дверь впускала всех,
не спрашивая ЗА — входной билетик,
замаливал, крестился, видно, грех,
сидя у двери, с виду, эпилептик.
Бомжи сидели смирно, как в гостях
у богатеев-родственников в кухне,
на их обвисших, испитых плечах
держался мир, который скоро рухнет.
Детей поспешно бабки провели,
прикрыв глаза от солнышка ладошкой,
в прохладную утробу чистой мглы,
поднявшись по ступенчатым порожкам.
Туда, где таинств сумрак освещал
лесок свечей и хоровод событий.
Поп, с бородищей, статный, отмечал
взглядом суровым, кто был твёрд, кто — нытик.
И каждому старался угодить,
кому кивком, кому лукавым глазом,
как бы старался в вере укрепить
тех, кто не верил и здесь не был разу.
А постоянных он не замечал,
он к ним привык, а новеньких — с огнём ищи.
Убранство церкви он ценил и знал,
что кроме прихожан не ждать уж помощи.
Уж только если — малость сельсовет,
хотя его держал, как нищий пряник:
на всякий случай — спрятав под жакет,
на всякий — сунув нож-косырик в валенок.
Давала часть — военная, Депо,