Выбрать главу

В степи, как в пустыне, суровая доля кочевья,

и ветер безжалостно гонит колючий ковыль,

и солнце надменно, и ночь, и луна, и деревья,

и острая, точно кинжал, жгёт горячая пыль.

И камень, и плиты, и ноги, что в кровь все избиты,

и голод, съедающий, мающий, как саранча,

колодец в отместку хозяином-баем зарытый

и взгляд исподлобья на девочек как палача.

И хворост последний ишак доедал — было слышно,

и слышно — в тиши как скрипел одиноко кизил,

и красные, сочные ягоды с них точно вишни,

ударами сильными ветер порывами бил.

И дочери, внучки голодные, прелые шкуры

овечьи лежали, и чёрный громоздкий таган,

но губы шептали упрямо и преданно суры

и ветхий раскрытый лежал на коленях Коран.

Но губы шептали упрямо и преданно суры

и ветхий раскрытый лежал на коленях Коран.

***

Тень упала от столба на ноги,

защемила тяжестью раздумий.

Бог ко мне придирчив был и строгий,

оттого я вспыльчивый, угрюмый.

Тень упала с веток мне на руки,

обласкала будто шерстью кошка.

Бог ко мне бывает если чуткий,

и добрею я тогда немножко.

Тень легла крылом соседней крыши,

придавила, как жарой, к асфальту.

Если б Бог ругал меня потише,

не бывать усердию, таланту.

Тень давила чадом от КАМАЗов

и впластала будто лист в дорогу.

Бог сердит, но не отнял всё ж разум,

благодарен я за это Богу.

Тень одна — от умниц, от невежи,

нас палило солнце, в стадо скучив.

Если б Бог грозился хоть пореже,

я был, может, мягче и уступчив.

ЯВЬ

Предсмертный блюз похож на кошачий хохот

в подъезде весною в бессонную майскую ночь,

тогда и тебя вдруг возьмёт за кишки

сексуальная похоть,

и хочешь терпеть,

но терпеть уж тебе тут невмочь.

И ты, обуянный тоскою, больной, словно пьяный,

не зная ни время, ни веры, ни меры весов,

царапаешь стены как будто в пещере астральной,

рисунки наскальные чертишь из гибельных снов.

Оков не разбив и с себя не стряхнув ворох хлама,

накопленных за ночь и виденных словно бы въявь,

как будто к тебе из Святого Воздушного Храма

Иисус руку тянет к твоей и, в объятья зажав,

ведёт по спине и на ухо доверчиво шепчет,

держись, мол, крепись и не дай, ты, слабину, сынок,

и мне вдруг становится с ним интересней и легче,

и вижу, что он у меня уж везде: между строк.

На стенах, в постели, в углах,

где тускнеют иконы —

потрескан от старости,

стёрся долблёный ковчег,

с Христа до меня расстоянья велики, огромны,

огромен с Христа до меня

удивительный времени бег.

И видел я в беге пожарищ жестокие схватки

и ратные схватки и насмерть стоявших бойцов,

гремели удары мечей и душили безбожно рогатки

мальчишек почти, не созревших пока что отцов.

И видел костры, на которых сжигали за правду,

и видел глаза, холодней страшных северных льдин,

и видел науки, воззрений учителей травлю,

и как опускался, срубая, топор гильотин.

И море я видел. И глобус я видел. И — парус.

И видел глазами воочью я толпы людей,

не видел себя среди них —

извиняюсь, конечно, я каюсь,

я где-то парил (ведь во сне!) над толпою, над ней.