И мелко всё: литература, бизнес,
со смертью это просто шелуха,
одежда самолюбцев лишь для ризниц,
чтоб нарядиться в проповедника попа
пред выходом к нам в оскверненном храме
(я не силен в буддизме и исламе),
но если вера в Вечность есть и там,
то смерть осознанная — это высший Храм...
Распорядиться ей должны мы сами!
Но уж не ждать, когда за ней придут,
как конвоиры с ордером в пакете.
Чем жить на этом лживом, белом свете,
не лучше ль совершить свой личный суд?!
Я не зову тебя в последний путь.
Я не беру тебя с собой в дорогу.
Я лишь прошу прощения у Бога —
Химере поклоняться не могу!
И вот поэтому, страдая, я умру!
Хоть не тянулся я с земли до неба,
я прост, доступен был, как корка хлеба!
И лишь хотел, чтоб солнце по утру
хоть иногда мне скудно улыбалось
(чего хотел — смешно! — всегда сбывалось!..)
Чего тебе сказать еще хочу...
Причина та — о чем я хлопочу?..
Чего от жизни ждал — мне очень мало...
ПРЕД ДВЕРЬЮ
Я у порогов, возле церкви, встал, как истукан,
рядом — пять нищих, бабушки в платочках,
мужик патлатый, чёрный, как цыган,
две девочки — как ангелы-цветочки.
Я не крещён, но и — не атеист,
не верую, но смог бы и поверить,
если б иль, может, был душою чист,
и я стоял, как истукан, пред дверью.
Настежь открыта, дверь впускала всех,
не спрашивая ЗА — входной билетик,
замаливал, крестился, видно, грех,
сидя у двери, с виду, эпилептик.
Бомжи сидели смирно, как в гостях
у богатеев-родственников в кухне,
на их обвисших, испитых плечах
держался мир, который скоро рухнет.
Детей поспешно бабки провели,
прикрыв глаза от солнышка ладошкой,
в прохладную утробу чистой мглы,
поднявшись по ступенчатым порожкам.
Туда, где таинств сумрак освещал
лесок свечей и хоровод событий.
Поп, с бородищей, статный, отмечал
взглядом суровым, кто был твёрд, кто — нытик.
И каждому старался угодить,
кому кивком, кому лукавым глазом,
как бы старался в вере укрепить
тех, кто не верил и здесь не был разу.
А постоянных он не замечал,
он к ним привык, а новеньких — с огнём ищи.
Убранство церкви он ценил и знал,
что кроме прихожан не ждать уж помощи.
Уж только если — малость сельсовет,
хотя его держал, как нищий пряник:
на всякий случай — спрятав под жакет,
на всякий — сунув нож-косырик в валенок.
Давала часть — военная, Депо,
два бизнесмена — всё по мелочёвке,
бандит приехал — здесь его село,
здесь он родился, жил после кичёвки.
Отсыпал щедро. Батю напоил.
Велел молиться — чтобы денно, нощно.
Себя, братву под свечи освятил
и укатил на джипах серой ночью.
А я стоял в дверях, как истукан,
колокола трезвонили к обедне.
Поп подошёл. А ряса — как кафтан…
Чуть-чуть хмельной, но, кажется, не вредный.
Но плут великий — знаю от людей,
работников, работавших по сдельной.
В заборы столько набито гвоздей,
не сосчитаешь — сколько звёзд на небе!
Кресты варили, красили забор,
ворота, палисад, гараж, домушку
на восемь комнат — за год сделал он
и разукрасил в красках, как игрушку.
А колокол всё бил, и бил, и бил, —
мне по ушам проехал будто поезд
и рельсы в уши мне заколотил.
Бросил я мелочь нищему, не роясь
в брючном кармане — вытряхнул с платком.
Народ всё шёл — опрятный, скромный, бедный…
"А Вы же что?.." — столкнулись мы с попом.
"— Я был уже, — ответил я. — Намедни".
И развернувшись, ноги повели
сами меня, не спрашивая, к лесу.
Я им завидовал, тем в церкви: как смелы!
не понимая в этом ни бельмеса.
***
Дыханье наше — шаг первый к смерти,
существованье — лишь отраженье,
замок у Рая — довольно крепкий,
в Ад нараспашку открыты двери.
Предсмертный блюз играет "хохот",
он расположен, как дурень, к рвенью,
сжимает совесть тщеславье, похоть,
жизнь пробежала собачей тенью.
Хвостом вильнула, пощекотала
щекою мамы, как помню, в детстве,
жизнь, как старуха, упала — встала,
как ржа успела смерть в душу въесться.
Солнце сияет враждебным нимбом
и режет глаз мне, сдирая кожу,
желанья наши скормили рыбам,
гордыню нашу хлестали вожжи.
Обиды наши — даю задаток!..
Хоть раны наши стянуло болью!..