Я молчал. Не только потому, что по моим некогда романтическим понятиям на святые войны идут воевать не за деньги или в том числе за деньги, — это был для меня уже пройденный этап. Я молчал потому, что с некоторых пор мне вообще не хотелось вспоминать о Югославии как факте своей биографии, потому что там я, русский, второй раз после России потерпел свое жестокое поражение.
После всего, что случилось с Россией, Сербия, наверное, не только мне мнилась пусть и небольшим, но живущим общим стремлением и дыханием, гордым и монолитным островом, своеобразным форпостом, стоящим на страже славянского и православного мира. И когда, наконец, полный трепетных чувств, я оказался в Белграде, первое, чем был неприятно поражен: центральная его улица — имени князя Михаила — оказалась как бы копией засиженного, словно мухами, всякой нечистью Арбата; к гостинице, куда только что меня меня поселили, на моих глазах припарковался, буквально ударившись бампером в стену и перегородив узенький тротуар, прошитый пулеметной очередью, с выбитыми стеклами, "пежо". Переднее пассажирское сиденье было в крови, а водитель, с помощью прохожих тяжело выбравшийся из автомобиля, был ранен в ногу. Он отдал выскочившему на удар машины в стену портье жетон-направление госпиталя, в котором ему сделали перевязку, из-за нехватки мест там принимали только тяжелораненых, показал на окровавленное сиденье: "Получилось, что он прикрыл меня, принял всю очередь на себя, царство ему небесное, попутчик, даже имени не знаю..."; и тут же на улицу выметнулась так называемая студенческая демонстрация, каких я в свое время насмотрелся в Москве первопрестольной: волосатые, немытые, неопределенного пола молодые особи с наркоманенными глазами требовали сексуальных свобод, немедленного прекращения войны и вхождения Югославии в славную западную демократию, в то время, как их полуголодные сверстники гибли в окопах, на минных полях под Сараево и Вуковаром, в боях против этой самой западной демократии.
Конечно, было и другое: и в Белграде, и в самой Сербии, и особенно в Сербской Краине — и решимость стоять до конца, и самоотверженность, и героизм, в том числе русских добровольцев, и какая-то мистическая, даже пугающая любовь простых сербов к России — скорее, не к реальной, а к какой-то мифической, как град Китеж: к России, которой давно уже нет, а может, никогда и не было; а потом к ним придет жестокое похмелье-разочарование, когда Россия, от которой, кажется, и названия-то не осталось, их подло предаст, и мне в свой последний приезд в Югославию не просто стыдно будет смотреть сербам в глаза, а стыдно даже будет признаваться, что я русский... Но еще больше, пожалуй, меня нравственно придавило, уже в первый приезд в Сербию привело к выводу, что никакой победы не будет, и впереди — горькое поражение, когда я увидел, что сербы так похожи на русских (или, наоборот, русские похожи на сербов), может, в самом худшем — в своей внутренней национальной разодранности. У нас ведь как в России: если собралось вместе трое патриотов — значит, мы имеем, по крайней мере, четыре непримиримых между собой партии, каждая из которых претендует на конечную истину и особую любовь к России. Так вот: если собралось трое сербов, то таких непримиримых между собой партий, претендующих на конечную истину и особую любовь к Сербии, будет уже восемь, и если ты дружишь с представителем одной партии, то не имеешь права пойти в гости к члену другой — тебе устроят сцену ревности, граничащей с ненавистью.
— Что я еще пришел? — замялся он. — Я хочу показать вам одну вещь. Я давно хотел вам ее показать. Но всё не находил случая, что-то меня останавливало, а тут вот услышал, что вы собираетесь ехать на всеславянский съезд... Вы уж простите, что я принес вам такой необычный новогодний подарок.
Он полез в карман и вытащил сравнительно большой нательный католический крест, протянул его мне. Я инстинктивно убрал руки за спину.
— Зачем он мне?
— Нет, вы сначала его внимательно рассмотрите... Не бойтесь... Да возьмите же!.. Мне об этом раньше говорили, но я не верил, пока не убедился сам.
Я недоуменно взял крестик в руки.
— Читайте, что тут написано.
Я взял очки, включил настольную лампу: "GOD PROTEKT". Это, наверное, можно было перевести как "Господи, помоги!" или, скорее: "С нами Бог!"
— Дословно: "Бог поможет",— словно читая мои мысли, уточнил он. — Да-да, "Бог поможет". А теперь оттяните вот эту штучку, — показал он мне что-то вроде кнопки в основании крестика.