Однако более значима в этом смысле сюжетная линия другого героя романа — "зазывалы" Алексея. Он — как Иванушка-дурачок. Не глуп, разумеется, а живой наособицу. И оттого в мире волчьих законов Алексей кажется нелепым со своей изначальной непосредственностью. Этот Божий дар мог быть достоинством при Советской власти, но в людских джунглях, судя по сюжету романа,— это первородный признак гибели.
"Бесплатный" (сколько хочешь!) хлеб в одной из "забегаловок" Стамбула (хлеб включен в стоимость блюд) — источник душевной смуты для постоянно голодного Алексея, подвигающий его на мысли высокие и разные. Раз съеденный хлеб заменяют другим, полагает Алексей,— значит, уважают его и его друзей, Ивана и Карасика. А уж коль скоро это случилось с ними, русскими,— берет Алексей выше и глубже —то с британцами, французами и германцами такое... ну, никак невозможно. Друзья едва сдерживаются от хохота, но Алексей непоколебим: "Я хочу докопаться до истины". Ну, Сократ, понимаешь — ни больше, ни меньше!
И вот этот милый дуралей замыслил вдруг бизнес. Пафос романа очень точно диагностирует эту нашу внезапно возникшую болезнь. Дело здесь, конечно же, не в изначально предприимчивых и динамичных (это особый разговор), а в общем, не оправданном ни традицией, ни историей психозе, когда под шумок воплей о "рынке" рождается не бизнес, а вор, что являет собой парадоксальную реакцию ДРУГОЙ традиции на насилие. Дело здесь в спешном повороте русского ума с высокого смысла жизни на выживание, неизбежно сопряженное с добыванием денег, с фетишизацией их.
Карасику, как было сказано, отрезали ухо. И он уехал на родину. Алексей обнаружил и выследил турка, абсолютно похожего на Карасика и оттого чудом избежавшего жуткого насилия. И в голове Алексея рождается умопомрачительный по степени изобретательности бизнес-план. Согласитесь, читатель, если у какого-то человека на месте все члены, включая уши, — разве это не повод для того, чтобы подойти к нему, абсолютно незнакомому человеку, и сказать: "Эй, дядя! Гони двести баксов за то, что ходишь с двумя ушами. Это мы их сберегли"? Потрясенный дядя немедленно отдаст незнакомцу двести, да сверху еще сто за "высший пилотаж" в бизнесе. Вот так или почти так думал Алексей, затевая эту авантюру. Мыслил, между прочим, русскими понятиями, ибо турецкого вообще не знал.
Дурь? Конечно же, дурь. Но ведь безобидная и без ущерба для всех. Однако Алексея избивают так, как это могут только "падшие ангелы" Востока.
Он умирает ночью. Тихо. Во сне. Подложив под разбитую голову ладошки.
Бушняк скуп в выражениях. Это чеховская традиция — передавать мысль не через выражение-описание чувств, а через действие героев, через их "странные", казалось бы, несоответствующие их состоянию слова (Астров в "Дяде Ване": "А, должно быть, в этой самой Африке теперь жарища — страшное дело!").
Главный герой романа Иван находит Алексея в комнате мертвым. Сухие, короткие фразы, "странные" слова (на контрасте — полумрак номера в дешевом отеле, мертвый Алексей, по ошибке входящая в номер женщина после душа; дородная, пышущая соблазнительной жизнью блондинка: "Сережа... ты здесь?").
Сцена по-настоящему волнует.
Русский мальчик... Милый дуралей... Экое же наше беспамятство. Нам Пушкин завещал в назидание великую сказку "О рыбаке и рыбке". Не для нас, русских, эта "халява" в бизнесе! Разве случаен тот факт, что большинство ныне богатеньких в России — не русские?
Карасик и Алексей мечтали об Америке. Они полагали, что в Стамбуле им "не развернуться" (ну, чем не запросы старухи из пушкинской сказки?!). Один лишился уха, другой — жизни. Так заканчивается в романе это важное смысловое движение.
Главный герой-рассказчик Иван Матвеев, без сомнения, самая большая удача писателя. Не будет преувеличением сказать, что это произведение о нем — о русском парне, желающем честно прожить и выжить на карнавале пороков в несчастной России. Даже в самом названии романа есть прямое указание на это: не "зазывалы", хотя их трое друзей, а "зазывала". Такой акцент крайне важен, ибо Иван в какой-то мере являет собой новый тип в русской литературе: русский человек на великом перепутье России, олицетворяющий собой стоицизм и несогбенность как вызов и бунт против абсурда жизни . В основе своей это принципиально ДРУГОЙ бунт — не тот, который "бессмысленный и беспощадный". В этом вся суть.
Иван — видимый и сокровенный центр всех смысловых движений романа.
Человек с большим достоинством, уравновешенный, стоически держащий удар судьбы и находящий силы поддержать всех(!) терпящих беду и падших.
Что может человек на "дне"? Кажется, ничего. Нет, он может всё, что равноценно высоте его души. Иван хлопочет о печальной девушке Марине. Он как живой щит для Карасика во всех его бедах. В безнадежной ситуации он спасает наивную и безответную Любу. Воистину, безмерна отзывчивость русской души! Иван деликатно, но активно вступается даже за турецкую девушку — живого манекена в кожаной куртке на изнуряющем солнцепеке.
Иван — спаситель и охранитель, он стержень, он опора всех мятущихся, слабых, снедаемых страстями, задавленных судьбой.
Где же Иван черпает силы для такой огромной душевной работы?
В терпении. Он — единственный в романе придавленный, но несогбенный. Влекомый, как и все, злым роком, но хранимый какой-то властной и неодолимой силой. Тут смысловой нерв романа. То общезначимое, что не заметили наши публицисты, но выразил художник.
Иван — страстотерпец. Он стоик. Библейский Иов. Как нынешний русский великий народ. Это неслыханное и беспредельное его терпение сродни по мужеству его великим историческим подвигам, дает русскому народу не упрощение, как принято думать, а вселенскую силу и надежду.
Стоицизм — это и есть ДРУГОЙ бунт. Бунт не в бесплодной (сегодня!) прямой борьбе, а в сопротивлении уничтожению путем устояния, по слову великого Юрия Кузнецова, как "Федора-дура":
У бездны, у разбитого корыта
На перекате, где вода не спит,
На черепках, на полюсах магнита
Федора-дура встала и стоит.
Встать и стоять, чтобы выстоять и сохранить в душе неоскорбляемую русскость . В таком бунте и вызревает сокровенная сила для неотвратимого часа возмездия.
И вот что в высшей степени любопытно. Сам Иван не декларирует стоицизм, он проживает его. В его поведении — ни малейшей тени эмоции и рефлексии. Лишь уточняющий, по долгу рассказчика, краткий монолог о безликой силе, что каждодневно давит на сознание, душу, тело. В тон поведению и манера говорить — предельно скупая, предельно сжатая — не расплескаться в традиционной русской метафизике, в разливанном половодье чувств. Сейчас иной отсчет. Иное время. Время накопления мысли и молчания (наговорились в ХХ веке всласть!), время внутреннего глубинного возрождения — от Голгофы до Воскресения. Иван чувствует скрытое творчество русского бытия как-то особенно остро: "Может быть, мы рождаемся заново. И может быть, мы будем лучше самих себя".