Да, Клюев, родившись в поморской (имеется в виду конфессия) семье и среде, посещая иногда единоверческие храмы, беспоповскую моленную на Вятке, а перед смертью и белокриницкую церковь в Томске, не был, очевидно, истово религиозен и не отличался особенным благочестием, разве что исключая последние месяцы жизни. Но он был верующим человеком по существу. "Кто за что, а я за двуперстье", — восклицает он. В "Погорельщине", да и вообще зрелой поэзии поминает он "Аввакума, Федосия" (Васильева), братьев Денисовых, других героев веры. Своим стихом он утверждает, что народ не чужд Христа Спаса.
В своеобразном и самобытном подражании "Памятнику" (Горация, Ломоносова, Пушкина...) "Я был в духе в день воскресный" так называемые "действующие лица" — автор и Серафим, один из высших ангельских чинов.
И не случайно еще в рецензии на "Братские стихи" Николай Гумилев отметил, что "пафос Клюева — все тот же, глубоко религиозный. Христос для Клюева — лейтмотив не только поэзии, но и жизни". Лучше и не сказать.
Нам скажут: ну, хорошо, вот Клюев в своей поэзии воспел "параллельную родину", красоту ее народа, природы, быта, а в "Погорельщине" ее жертвенность и умирание, все так, но направлена ли клюевская поэзия в будущее, "работает" ли на него? Мало сказать, что "сын железа и каменной скуки попирает берестяный рай". А как же в стане самодовольных менеджеров "БиЛайна", спесивых бандюков, "девочек", мечтающих об иномарках, владельцев иномарок, мечтающих о "девочках", ментовской надменной ограниченности, холуйства и произвола прозябнет, не погибнет то самое зерно, которое "вышел Сеятель сеять", которое сокровенно хранит будущий росток той самой Святой Руси, "параллельной родины"? Как ему не заглохнуть в таких терниях? Трудно сказать и нелегко ответить, но заметим, что ответ нередко бывает в новых формах. Так, старую традиционную конницу Панчо Вильи и Миронова, Буденного и Ягуэ заменила "железная кавалерия" Роммеля, Майтофеля и Венка, по существу, выполняющая ту же функцию, что и недавняя конница, хотя и в совсем иной форме. Новое, идущее на смену прежнему, — иногда переодетое в новые одежды старое. Мы же процитируем самого поэта:
Придет пора, и будут сыты
нездешней мудростью умы.
И надмогильные ракиты
зазеленеют средь зимы.
Так и самопожертвование, самоотверженность, духовный подвиг великорусского народа не останется втуне. Мы все еще не знаем, как и когда этот подвиг принесет свой плод. Оплеванный, поруганный, осмеянный и опошлившийся, вымирающий, уходящий в небытие вслед за своим крестьянством, бывшей своей основой, а ныне малочисленным сословием, народ, быть может, все же не сказал своего последнего слова. Но то Cлово, что звучит и царит в Вечности и свое время запечатлелось в его, народных, сердцах, сформировало душу народа, еще даст о себе знать непременно!!!
Так клюевская поэзия вдохновила А.Дугина на создание удачнейшей радиопередачи о Клюеве и прекрасной глубокомысленной статьи "Параллельная родина", так вдохновит она и последующих авторов.
Так и Cлово вдохновит тех, кто еще не вполне, не совсем мертв. И зерно прорастет и принесет плоды.
Юрий Ключников ЗАЧЕМ МИРУ НУЖНЫ ГЕРОИ? (К 100-летию со дня рождения Николая ОСТРОВСКОГО)
Я видел современного Иисуса Христа
Андре ЖИД
29 СЕНТЯБРЯ ИСПОЛНИЛОСЬ СТО ЛЕТ со дня рождения писателя Николая Островского. Вряд ли следует ожидать, что эта дата будет отпразднована широко. В мире политики идеи, за которые сражался Островский, сегодня непопулярны. Как сказал один известный политический деятель: "коммунизм — вагон, отцепленный от поезда цивилизации". В среде же литераторов, по крайней мере, тех, кто контролирует нынешние СМИ, Островский — малоодарённый и малограмотный графоман.
Между тем, на книге "Как закалялась сталь" в не столь отдалённом прошлом воспитывались целые поколения молодёжи во всем мире. Как ни верти, эта книга сыграла огромную роль в жизни поколения, выигравшего Великую Отечественную войну. А уж этих-то людей и саму войну от поезда истории никакие политики не отцепят.
"Как закалялась сталь" начинается со сцены, когда Павку Корчагина исключают из школы за то, что он насыпал махорки в тесто школьному попу. Вся дальнейшая жизнь подростка, а потом молодого революционера прошла под знаком кровавой борьбы с "богами"-охранителями старого мира. Категоричный, не религиозный, жесткий и часто жестокий в своих поступках Островский-Корчагин не мог не получить от судьбы ответного удара. И получил его — болезнь, слепоту, неподвижность. Прикованный к постели, он начинает свой полёт в вечность. Ибо что может означать его дальнейшая жизнь? То же, что сказано в Евангелие: "смертью смерть поправ". Жизнь Николая Островского — беспримерный в истории литературы подвиг. И не только в ней.
С точки зрения Достоевского Островский, конечно, принадлежал к категории "бесов", разломавших старую Россию. Оценка Островского Советской властью — известна. Если же произвести проверку писателя-подвижника по формуле апостола Иоанна: "О если бы ты был горячим или холодным! Но поскольку ты ни холоден, ни горяч, изрыгну тебя из уст своих", то уж кем-кем, а "тёплым" Островского никак не назовёшь. Изрыгают же его из большой литературы, как раз они, "тёплые".
Напросившийся на аудиенцию у Николая Островского французский литератор Андре Жид, весьма далёкий от коммунистической идеологии, после беседы с советским писателем вышел потрясенным: "Я видел современного Иисуса Христа". Можно как угодно относится к этой оценке, но никто не оспорит факта, что по своей огромной внутренней силе, по своему сердечному горению Николай Островский не может быть отнесён и к категории "холодных", тем более к бесам. Так что любой непредвзятый человек может оценить, кем был Островский на самом деле. Он поднял планку писателя на новый уровень, полностью жил так, как писал. И, конечно, вошел в одну литературную обойму с Маяковским, Шолоховым, Булгаковым, Ахматовой, Пастернаком, при всей разнополярности политических убеждений этих людей. По человеческим же качествам он поднялся над всем двадцатым веком, встал рядом с такими исполинами, как Сент-Экзюпери и Че Гевара. Таких, как Николай Островский, через всё двадцатое столетие прошли считанные единицы.
Его пытаются вычеркнуть из истории русской литературы именно отцепленные от её главного поезда фигуры — писательская шушера, рыбы-прилипалы, которые, с одной стороны, в силу вседозволенности мельтешат теперь повсюду, создавая иллюзию полного торжества низости, с другой, — чувствуя ненадёжность своей плавучести, мечутся в поисках, к чему и к кому прилепиться. А поскольку новой надёжной опоры они не видят, кусают старую, ту самую, которой лицемерно поклонялись прежде.