Хвалы мне пели эстетов слои, —
Но ради счастья пробиться
К людским неведомым чувствам.
И не про гордых жрецов златоустых
Взъярённо-лунные строки мои
На этих шершавых страницах,
И не для мёртвых, хотя и искусных
Творцов псалмов, где свистят соловьи, —
Но про влюблённых, в объятьях, как птицы,
Древнейшей боли скрывающих сгусток.
Им дела нет до искусства.
Оно им даже не снится.
ВОЗЖЕЧЬ БЫ ФОНАРИ...
Возжечь бы фонари, чтоб лик святой,
Плененный восьмигранным странным светом,
Угас, но стал юнцам вдвойне бы ведом,
Решившимся расстаться с чистотой.
Плоть грешная во мраке сокровенном
Предстанет, но обманчивый рассвет
Грим с женской кожи сняв, под простынею
Грудь мумии засохшей обнажит.
Меня влечет к раздумью сердце, но
В пути оно беспомощно, как разум.
Меня влечет к раздумью пульс, но он
Становится горяч, и время вскачь
Несется, и трава растет до крыш.
Забыв степенность, я штурмую время,
И ветер Африки мне бороду дерет.
Немало лет я внемлю предсказаньям
И в толще лет провижу чудеса.
Мальчишкой в небеса я бросил мяч —
И он еще не прилетел на землю.
* * *
Особенно когда октябрьский вихрь
Студёной пятернёй мне рвёт вихры,
В клешнях зари я развожу костры,
И крабом тень моя ползёт по рыхлым
Пескам приморья, птицы гомонят,
С шестов надрывно вороны вещают.
И стиховою кровью насыщает
Работа сердца слов летучий ряд.
Я вижу, заперт в башне слов моей,
Что на певучий лес у горизонта
Похожи женщины, и звёздным золотом
Горят глаза играющих детей.
...Творю тебя из буков говорливых,
Из перестуков зрелых желудей.
А то — из трав, колючек и корней,
А то — из песни вольного прилива.
Над папоротником висят часы,
Бесстрастный ход времён толкуя мудро.
Полёт их стрелок возвещает утро
И штормовой начало полосы.
...Творю тебя из луговых знамений.
По шороху растений узнаю,
Что червь зимы вползёт в судьбу мою,
Но ворон не склюёт моих творений.
Особенно когда октябрьский вихрь
(Тебя творят в Уэльсе из холмов
Паучье серебро, предзимний зов)
Кочнами лап поля дубасит лихо,
Из бессердечных слов тебя творю.
Нет больше сердца… Истекать устало
Оно словами спешки и металла.
А птицы шторм пророчат октябрю.
1933
НЕ ТЫ ЛИ МОЙ ОТЕЦ
Не ты ли мой отец, воздетою рукой
Разрушивший мою возвышенную башню?
Не ты ли мать моя, мученье и укор?
Прибежище любви — я — твой позор всегдашний.
Не ты ли мне сестра, чьих злодеяний высь
Лишь с башнею моей греховною сравнится?
Не ты ли брат мой, в ком желанья поднялись
Увидеть мир в цвету с высот моей бойницы?
Не я ли свой отец и свой растущий сын —
Плод женщины земной и продувного шельмы,
Что цвет её сорвал в песке морской косы,
Не я ль сестра, себе дарящая спасенье?
Не я ль из вас любой, на грозном берегу,
Где в башенных стенах клюёт ракушку птица,
Не я ли вами стал, вдыхая моря гул? —
Ни крыши из песка, ни крепкой черепицы...
Всё так, сказала та, что мне давала грудь.
Всё так, ответил тот, кто сбил песочный замок.
Как Авраам, он был к моленьям сына глух.
Все перешли в меня, кто скорбен был и зябок.
Я слышал башни крик, разбитой на куски:
Разрушивший меня застыл, к безумью близок!
По вязкому песку выходит мрачный призрак
На зов её творца из тростников морских...
Не ты ли мой отец среди руин и горя? —
Отец твоей сестры, сказал морской тростник.
Кровь сердца, соль земли в себя всосало море,
Оставив пресный лад, что чинно жить привык.
Хранить ли мне любовь среди вселенской зыби,
Под кровлей из ветров, страданиям учась?
Хранить! — звучит ответ. Пусть в ней таится гибель.
За это все грехи простятся в смертный час.
Алексей Лаврентьев ЗВОНОК
Сегодня мне в дверь позвонили. В сломавшийся уже месяц назад звонок. Тот сиротливо свисал на двух красных, перемотанных синей изолентой проводах. Он не умер, просто решил отдохнуть. Только место для повешениия он нашел совсем неудачно. Гораздо приятнее висеть где-нибудь на природе, на пахучей сосновой ветке и чувствовать дуновение ветерка. Но тут уже выбирать не приходилось. Да и незачем людей пугать дверными звонками на соснах.
Открывая дверь, я уже мысленно пел дифирамбы электрику, который сумел-таки дойти до моей двери и починить звонок. Но за дверью меня ждал почему-то не электрик, а какой-то длинный господин в бежевом клетчатом и изрядно помятом пальто. На нем была коричневая вельветовая шляпа. И вообще он напоминал вешалку для одежды. Именно для той, которая была на нем одета. В руках господин держал чемоданчик из кожи, докторский. Во всяком случае, именно с таким чемоданчиком приходила ко мне наша участковая врач, когда у меня была ангина. Это было еще до войны. Давно то бишь. "А коридор всё такой же тихий, пыльный и темный", — подумал я. Посмотрел на господина, затем на звонок: он всё так же висел на двух хилых отростках из дырки.
— Здравствуйте, это вам удалось починить… — моя рука потянулась к кнопке, звонок молчал (значит, всё-таки не удалось), — …звонок. А, черт, все-таки не звонит!
— Здравствуйте, — отозвался гость, его голос был мягкий и приятный, теплый, как шерстяное одеяло, с такими, знаете, ворсинками.
— Как это не звонит? — с интересом, и очень-очень вежливо. — Только что же работал.
Теперь уже рука длинного коснулась звонка, и — о чудо! — тот затрезвонил, точнее должен был, но вместо этого он залился соловьем.