Вскоре становится очевидным: Бог и черт по-разному воспринимаются поэтессой, которая в комментариях к рассказу о первом причастии заявляет: "Черт: тайный жар". А тайный жар, как следует из другого признания, — ключ к душе и всему творчеству.
Итак, происходит разрыв кощунственного единства, и черт становится центром в мироздании М.Цветаевой, черт занимает место Бога. Пусть он именуется при этом Мышатым, главное — происходит реабилитация тьмы: она — не зло, "тьма — всё", "родная тьма". И как следствие — столь показательная сравнительная характеристика Бога и черта (вновь, заметим, происходит замена Мышатого чертом, и пишется он, как и прежде, с заглавной): "Бог был — чужой, Черт — родной. Бог был — холод, Черт — жар. И никто из них не был добр. И никто — зол. Только одного я любила, другого — нет: одного знала, а другого — нет. Один меня любил и знал, а другой — нет" .
Восприятие же веры, церковных обрядов, священников как семилетней девочкой, так и женщиной, которой за сорок, лишний раз подчеркивает ее духовную нерусскость, неправославность. В этом ряду стоят завещание Цветаевой "Кирилловны" (желание быть похороненной на хлыстовском кладбище в Тарусе подтверждает правоту слов, услышанных в детстве от сектантки, "дочка мысленная" ), ее признания о высокой жалости к бесам, страсть к проклятому, преступившему.
Мягко говоря, диссонансом на фоне сказанного звучит признание Марины Ивановны Бахраху о ее русском русле. Как следует из разъяснений поэтессы, суть этой русскости — любовь. Действительно, любовь в жизни и стихах, любовь в самых разных ее проявлениях дает ответы на многие вопросы, которые уже прозвучали и еще могут прозвучать.
"Предал и продал". Так оценивает Цветаева измену Абрама Вишняка через неделю после ее отъезда . "Кот", "крокодил", "черное бархатное ничтожество" — вот неполный перечень нелестных отзывов о возлюбленном. Естественно было бы предположить, что поступки "мятежной Марины" принципиально отличались от поведения "ничтожества" в подобных ситуациях временной разлуки.
1923 год. Роман в письмах с Бахрахом, облаченный в самые пышные слова, скоропостижно скончался, стоило молодому человеку месяц не отвечать на письма поэтессы. Свою измену женщина объяснила предельно просто: "Я рванулась, другой ответил..."
29 декабря 1926 года умер Рильке, которого Цветаева, по ее словам, любила "больше всего на свете". Поэтесса узнала об этом перед самым Новым годом. На следующий день — 1 января 1927 года — она писала Б.Пастернаку: "Я тебя никогда не звала, теперь время. Мы будем одни в огромном Лондоне" . Следует прерваться и пояснить.
В августе 1926 года Марина Ивановна порвала с Борисом Леонидовичем, сосредоточившись только на чувстве к Рильке. Поводом к данному шагу послужило письменное признание Пастернака о наличии в нем "воли". Цветаева, видимо, не предполагала, что после многочисленных признаний мужчины в любви к ней (таких, например: "безмерно любимая", "люблю совершенно безумно" ) и ее благословений ("Не смущайся женой и сыном. Даю тебе полное отпущение от всех и вся. Бери всё, что пожелаешь... Бери все это с лирической — нет, с эпической высоты..." ) Борис Леонидович принадлежал и жене, сыну. К тому же Марина Ивановна сама неизбежно шла к разрыву с Пастернаком ради Рильке.
Чувство к австрийскому поэту — редчайший момент в жизни Цветаевой, когда она не могла позволить себе "любовь втроем", как было ранее и впоследствии не раз. Цветаева писала Рильке: "Не хочу сообщника, даже если бы это был сам Бог" . В минуты освобождения из словесного плена, выдуманного мира, в минуты пробуждения от почти вечного, лживо-красивого сна-любви женщина оценивает себя и других не с "эпической высоты", а с высоты единственно верной — традиционной христианской морали. И как результат — строки к Рильке, объясняющие разрыв с Пастернаком: "Когда я узнала об этой его второй загранице, я написала: два письма из-за границы! Двух заграниц не бывает...
Пусть жена ему пишет, а он — ей. Спать с ней и писать мне — да, писать ей и писать мне, два конверта, два адреса (одна Франция!) — почерком породненные, словно сестры..."
И вот, сразу после смерти Рильке, не побывав даже дня в трауре, Цветаева вновь вспомнила о советском поэте. На письмо, которое уже цитировалось, на приглашение встретиться в Лондоне, Борис Леонидович, с точки зрения Марины Ивановны, ответил отпиской. Цветаева навязчиво повторяет попытку: "Я, упорствующая на своем отношении к тебе, в котором окончательно утвердила меня смерть Рильке. Его смерть — право на существование мое с тобой, мало — право, собственноручный его приказ..."
Итак, рассмотренные и не рассмотренные примеры свидетельствуют, что во взаимоотношениях с мужчинами, в "любви", дружбе с ними поэтесса руководствовалась теми же принципами, что и "ничтожество" Вишняк. Более того, Цветаева вела себя ничтожней Геликона, ибо ее "романы" протекали на фоне мужа, на фоне детей.
В одном из писем к Бахраху Марина Цветаева дает следующую характеристику И.Эренбургу: "Люди его породы, с отточенной — и отчасти порочной мыслью, очень элементарны в чувствах. У них мысль и чувство, слово и дело, идеология и природный строй — сплошь разные и сплошь враждебные миры" . Эти слова применимы и к самой поэтессе.
Если мы обратимся к ее эпистолярным романам с Бахрахом, Рильке, Пастернаком и другими, то создается впечатление, что сам уровень и границы отношений, устанавливаемых Цветаевой ("Я говорю с духом", "не внести быта" и т.д.), заранее обрекают "любовь" "небожителей" на неуспех. Перед нами игра, спектакль, где режиссер, сценарист, главный герой-актер выступают в одном лице.
Можно говорить и об определенных правилах игры, "любви" по-цветаевски. Сначала всегда следует наплыв высоких слов: "Вы были первым — за годы, кажется, — кто меня в упор (в пространстве) окликнул. О, я сразу расслышала, э то был зов в ту жизнь: в любовь, в жар рук, в ту жизнь, от которой отрешилась" (Здесь, мягко говоря, всё преувеличение: и в отношении "первого", и в отношении "отрешилась"). Далее идет искусственное нагнетание страстей: "Я приняла Вас не как такого-то с именем и отчеством, а как вестника жизни, которая ведет в смерть... Хватит ли у Вас силы долюбить меня до конца, т.е. в час, когда я скажу: "мне надо умереть" из всей чистоты вашего десятилетия сказать: "Да" .