Рядом с обозом - верховые. “Что это за женщина, не знаете?” - спрашиваю одного. Верховой тронул коня, едет с подводой и рассказывает, перегнувшись с седла: “Эта, сволочь, выдала наш первый разъезд; они у нее остановились - она их приняла хорошо, а сама к комиссару послала; их захватили, перестреляли, топорами перерубили; а когда второй разъезд утром приехал - опять к ней заехали, большевиками прикинулись, она и рассказала, как кадетов выдала... ну, вот и валяется...”.
Зашли в хату. У стола красивая, смуглая женщина с ребенком. [...]
“А где муж-то, молодая?” - она встрепенулась, испуганно уставилась.
“Муж-то?.. в поле...”. Помолчала... и вдруг быстро начала: “Спросить я вас хотела вот, боюсь я больно, не захватят его там ваши-то?”.
“Зачем же захватят? Он работает?”.
“Знамо, работает, да слышу, стреляют-то вон в той стороне... а у нас допреже сказывали, ваши всех солдат расстреливают”. - “Это врали у вас”. - “То-то и я говорю, врали,” - повторяет женщина, а в глазах, в лице - страх, недоверие.
Вышли из хаты. От повозки к повозке ходят по площади люди, незаметно перешагивая через валяющихся, зарубленных людей. [...]
Недалеко от площади - кладбище. У ограды лежит навзничь рыженький мужичонка - голова свернулась на сторону, грудь в крови, руки вытянулись по земле, правая твердо сжала крестное знамение. С краю - свежие могилы, белые кресты... На одном, на железной, крашеной дощечке выведено четким писарским почерком:
“Товарищ Андрей Голованов храбро пал в борьбе с врагами народа, в рядах красной армии, защищая революцию 1918 г, под станцией Энем”.
Вечереет. Смолкли выстрелы. Тронулся обоз по узкой улице, а Горькая Балка заклубилась черным дымом. [...]
Наш путь лежит опять на Лежанку. [...]
Идем в первую хату. [...]
Кое-что нашлось, едим, а хозяйка стоит у стены, подпершись рукой... “А вы в прошлый-то раз были, что ль?” - спрашивает она. “В феврале-то? Были, а что?” - “Ничего, народу много тогда побили”, - спокойно говорит она. “У вас кого-нибудь убили?” - “Мужа убили”, - отвечает хозяйка каким-то безразличным голосом. “Мужа? где же его?” - “Вышел из хаты вот недалечка, его бонбой вашей и убило...” - “Снарядом?” - “Снарядом чи бонбой, рази я знаю... - хозяйка помолчала. - А сегодня вас комиссар хлебом-солью встречал, все народ уговаривал не бежать, так, говорит, лучше: не тронут. С хлебом-солью к вашему начальнику выходил”. - “Да чего бегут-то?” - “Чего? Боятся - вот и бегут...” [...]
Таня позвала меня к себе, а вечером я снова зашел к старухе.
Теперь она смотрела на меня уже как на знакомого. Сел у стола. Над ним карточка лихого пограничника унтер-офицера, размахивающего на коне шашкой.
“Это сын ваш?” - “Сын”, - шамкает старуха. “Где он?” Старуха помолчала, глухо ответила: “Ваши прошлый раз убили”.
Я не знал, что сказать: “Что же, он стрелял в нас?” - “Какой там стрелял, - старуха пристально посмотрела на меня и, очевидно, увидев участие, отложила работу и заговорила. - Он на хронте был, на турецким... в страже служил, с самой двистительной ушёл... ждали мы его, ждали... он только вот перед вами вернулся... день прошел - к нему товарищи, говорят наблизация вышла, надо к комиссару идти... а он мне говорит, не хочу я, мама, никакой наблизации, не навоевался, что ль, я за четыре года... не пошел, значит... к нему опять пришли, он им говорит: я в кавалерии служил, я без коня не могу, а они всё своё - иди да иди... пошёл он ранёхонько - приносит винтовку домой... Ваня, говорю, ты с войны пришел, на что она тебе? брось ты ее, не ходи никуда... что Бог даст - то и будет... И верно, говорит, взял да в огороде ее и закопал... закопал, а тут ваши на село идут, бой начался... он сидит тут, а я вот вся дрожу, сама не знаю, словно сердце что чует... Ваня, говорю, нет ли у тебя чего еще, выкини ты, поди лучше будет... Нет, говорит, ничего... А патроны-то эти проклятые остались, его баба-то увидала их... Ванюша, выброси, говорит... взял он, пошел... а тут треск такой, прямо гул стоит... вышел он на крыльцо, и ваши во двор бегут... почуяла я недоброе, бегу к нему, а они его уж схватили, ты, кричат, в нас стрелял!.. Он обомлел сердешный (старуха заплакала), нет, говорит, не стрелял я в вас... я к ним: не был он, говорю, нигде... а с ними баба была - доброволица, та прямо на него накинулась... сволочь! кричит, большевик! да как в него выстрелит... он крикнул только, упал... я к нему, Ваня, кричу, а он только поглядел и вытянулся... Плачу я над ним, а они все в хату... к жене его пристают... оружие, говорят, давай, сундуки пооткрывали, тащат всё... внесли мы его, вот в ту комнату, положили, а они сидят здесь вот, кричат... молока давай! хлеба давай!.. А я как помешанная - до молока мне тут, сына последнего ни за что убили...” - старуха заплакала, закрывая лицо заскорузлыми, жилистыми руками... [...]
Роман Гуль
ОТДЕЛ РАЗНЫХ ДЕЛ
ОСОБОЕ МНЕНИЕ НА «ЭХО МОСКВЫ»
К. ОРЛОВА: Здравствуйте. Это программа «Особое мнение». Меня зовут Карина Орлова. В студии сегодня Максим Шевченко, журналист. Максим, здравствуйте!
М. ШЕВЧЕНКО: Здравствуйте.
К. ОРЛОВА: Вы только что вернулись с Украины…
М. ШЕВЧЕНКО: …Карина, это гражданская война. Вы полагаете, что ли, что это экскурсия? Это гражданская война, где людей убивают. Не десятками, а уже сотнями. В такой войне журналисты являются мишенями…
К. ОРЛОВА: …Вы начали с того, что это не какие-то террористы в Донецкой республике, как пишут киевские СМИ.
М. ШЕВЧЕНКО: Я так не сказал. Я сказал, что их называют террористами, но там массовые народные восстания, массовые народные движения.
К. ОРЛОВА: То есть это обычные, цивилизованные люди…
М. ШЕВЧЕНКО: Нет, это не обычные люди. Это цивилизованные люди, но они не обычные. Всякий человек, который выходит из рамок обычного лицемерия так называемого демократического общества и делает винтовку источником своей власти и своего будущего, это делает человека необычным.
К. ОРЛОВА: Я понимаю. Но это не какие-то там специально натренированные люди. Это люди, которые до этого жили обычной трудовой жизнью?
М. ШЕВЧЕНКО: Я видел массу людей, которые вчера еще были такими полусогнутыми, согбенными, социальными животными, которым властные элиты постсоветского пространства предоставили возможность развлекаться, покупать и зарабатывать свои деньги. Но в этой ситуации эти люди осознали себя людьми, которые вернулись в историю. Они вспомнили, что они потомки людей, которые были участниками драмы великой революции, Гражданской войны, потомки тех, кто разгромил фашистскую Германию и ее союзников, потомки советских людей. Они обрели свое качественное содержание. Я видел, как на моих глазах распрямлялись спины, расправлялись плечи, менялся цвет кожи с коричневатого на человеческий.
К. ОРЛОВА: Человеческий – это какой?
М. ШЕВЧЕНКО: Был такой землисто-коричневатый, потому что народ же оскотинивали сознательно эти 20 лет, хоть на Украине, хоть в России. Там я видел, как оскотинившиеся социальные животные опять становились людьми. Эти люди опять обрели человеческое достоинство.
…Так вот, эти люди опять обрели человеческое достоинство. У них появились идеи. Они поняли, что у них есть нечто, за что можно идти умирать. Что есть фронтовое товарищество и братство. Это всё крайне интересные процессы, о которых я читал в книгах.
…Что такое гражданская война в обществе, в котором люди сначала пережили процессы тотальной деградации, причем насильственные. И потом с помощью оружия и постулирования своей воли они из этих процессов деградации выходят обратно, в человеческий облик.
К. ОРЛОВА: То есть оружие позволяет человеку выйти из деградации.
М. ШЕВЧЕНКО: Да, винтовка рождает власть.
К. ОРЛОВА: Подождите, выход из деградации и власть…
М. ШЕВЧЕНКО: Винтовка – это один из путей восстановления человеческого достоинства.