Теперь буду заниматься.
29/VII 41. Каждый день происходит что-либо новое.
Сегодня выходит газета на белорусском. На днях в магистрате было собрание русских и «белорусов». Собираются поставить во главе белорусского бургомистра. Русские в почете! Смешно! Прошла перепись.
В деревнях уже выдают новые паспорта. С завтрашнего дня буду принимать в амбулатории с 10 до 12 по немецкому времени.
Дома я всё одна да одна.
Воспоминания
Раздался резкий стук в парадную дверь. Никого я не ждала. Сегодня вышла на работу в амбулаторию. Сдала требуемую администрацией анкету, которую с трудом заполнила на немецком языке. На работе все говорили на польском, а я была единственная русская- советская. Я уже почувствовала, как стали сторониться меня мои прежние приятельницы, избегая русской речи. «Ничего,- подумала я, - это перенести можно!»
К концу работы, от которой нельзя было утомиться, я почувствовала озноб, недомогание. Когда я кормила сынишку, то заметила на груди начинающийся фурункул в виде розового пятна с точечной гнойной головкой в центре. Тогда стало понятно происхождение этого озноба. Я легла в постель, температура поднялась до 40. Я смогла себе позволить такую роскошь, у меня была няня, о которой речь будет идти позже.
А в дверь стучат всё настойчивее. Лидия Ивановна, так звали няню, впустила непрошенных гостей. Я увидела двух жандармов в зеленых мундирах, полных, уже немолодых. Около них услужливо увивался молодой поляк-переводчик. За ними вошли еще четверо каких то людей. Мне сразу стало понятно: враги в моем доме с недобрыми намерениями. Подошедший ко мне жандарм спросил меня по-немецки, могу ли я подняться с постели. Я, конечно, сказала, что могу. Ведь скажи «не могу» - сами подымут! Я накинула на себя домашнее фланелевое платье.
Пожилой жандарм сказал: «Мы Вас должны взять и повезти для дачи свидетельских показаний». Очевидно, не хотели они видеть истерию сопротивления. Вообще не знаю, чем было вызвано их «благородство». Ведь знали они, что везут меня в тюрьму, ведь знали, что я оставляю 28-дневного ребенка!
Я попросила разрешения покормить ребенка, для чего удалилась в другую комнату. Меня обступили соседи и чужие совсем люди. Кормя малыша, я быстро давала распоряжения Лидии Ивановне, а главное - своей приятельнице, в доме которой я сейчас жила, Кире Щербицкой. Я знала, что расстаюсь с сыном и, возможно, навсегда, но слез моих и моего душевного смятения никто не увидит. Я же среди врагов. Единственные, кто мне помогут, - это Кира и Л. Ив., которая остается с новорожденным.
Вам интересны мои распоряжения? Извольте: адрес моих родителей в Ленинграде, куда переслать ребенка после моей смерти, чем кормить - у меня запасы манной, риса, сахара. А утром попросите грудного молока у кормящей соседки доктора Исакович.
Когда я направлялась кормить сына, я спросила, нужны ли какие документы? Тут быстро в разговор вмешался толмач-полячок и по-польски мне сказал: «Если пани признается, что она Бесолова, то документов уже не требуется. Мы берём Вас для того, когда документы уже не нужны!»
«Сволочь! - подумала я, - всё равно слез моих тебе не увидать, не получишь ты этого удовольствия!»
Вот последние распоряжения отданы, засунута наспех пеленка в лифчик, чтобы не промокнуть от молока. Весть о моем аресте быстро разнеслась по всему дому. Все жильцы высыпали на улицу. Никого я не видела, только слышала, как всхлипывали женщины. Женщины! Они понимали эту трагедию! Я еще не успела ее ощутить. Слишком все быстро произошло. Я уже сижу в машине «скорой помощи», которая мчится по направлению к гродненской тюрьме.
...Прошло с этого момента более сорока лет. Я ушла на заслуженный отдых. По совету детей и знакомых решила кое-что написать о жизни на оккупированной территории. Многие детали стерлись из памяти, а самые горькие моменты живут – до сих пор помню. И невольно появляются слезы, не выплаканные, очевидно, тогда. Не знаю, кому они будут интересны?..
Вот мы и приехали. Оказывается, в машине я была не одна. Вместе со мной привезли интересную молодую женщину, по-видимому, кавказской национальности. На ходу быстро знакомимся: врач Остоянц, жена советского летчика.
В «приемной» нас встречает полупьяный толстый, с красной неприятной физиономией тип в голубовато-синем мундире. Он заорал, обращаясь ко мне: «Где Ваш муж?»
Спокойно по-немецки я ответила: «Там, где он должен быть».
Не знаю, что произвело впечатление на этого типа, но больше вопросов ко мне не было. В последующем я убедилась, что немцев удивляло, как это русская может владеть такой культурной немецкой речью, которой владеют жители Берлина. Я этого не знала, этим я была обязана немцам, которые меня учили в немецкой школе в Ленинграде. Они действительно были из Берлина. А перед войной я посещала курсы немецкого языка при Доме Красной Армии в Гродно.
Моя спутница нервничает и спрашивает тихо: «Нет ли у Вас чего-нибудь, чтобы отравиться?». Отвечаю, что ничего нет и травиться не собираюсь, но готовой надо быть ко всему. А что у Вас есть?
У нее нашелся аспирин и стрептоцид, которым я воспользовалась, сразу проглотила несколько таблеток (ведь у меня была высокая температура). Начали нас обыскивать. У меня нашли пеленку, которую милостиво разрешили оставить, и в кармане пальто 3 рубля. Деньги изъяли и выдали мне квитанцию на три рубля. Она до сих пор лежит среди моих документов как свидетельство пребывания в немецкой тюрьме.
Остоянц оказалась темпераментной армянкой, которая возмущалась нашим арестом, издевательским осмотром. Она в камеру со мной не попала, и долгое время я ничего не знала о ее судьбе. Да лучше было бы и никогда не узнать.
Щёлкнул замок, открылась тяжелая дверь, и я оказалась в тюремной камере. Если в первый день войны я потеряла Родину и мужа, то сегодня я потеряла сына и свободу. Но я живу! И это тоже счастье!
Ночь в душной тюремной камере на деревянных нарах без всякой подстилки прошла. Для меня она длилась мучительно долго. Беспокойство за сына, за дальнейшую мою судьбу не давало мне заснуть. Не интересовалась я кто и как попал сюда, но выяснить распорядок дня, порядок допросов и расстрелов успела. Беспокойно вела себя самая маленькая арестантка - у матери пропало молоко. Я предложила свои услуги и накормила малютку. Послышались шаги, лязг решетчатых дверей, звон ключей. Открылось окошко в нашей камере. В железных мисках каждый получил по поварешке кипятку и ломтику ржаного хлеба. Кипяток я выпила, а ломтик хлеба спрятала в карман. Пригодится! А сейчас кусок в горло не лезет.
«Вот сейчас откроется дверь и вызовут на допрос, и поведут по улицам города!» Я уже знала, что в тюрьме не допрашивали, а водили в другое учреждение. Опять мне предстоит предоставить некоторым огорчение, а некоторым радость. Особенно тем полякам, которых вывозили или арестовывали при Советской власти, или «при советах», как говорили местные жители.
На пороге нашей камеры появилась надзирательница, хорошо владеющая русской речью. Она вызвала Ляликову и сказала, что ей надо отнести своего ребенка на осмотр к врачу, так как девочка нездорова. У нее действительно была ветрянка. Валя доверчиво передала ей в руки своего ребенка. А если бы не передала, то отняли бы. И теперь мы обе были в равном положении: кормящие матери, но без детей!
Не успели мы еще обмозговать ситуацию, как нас уже двоих вызвали и молча вывели за пределы тюрьмы. Нам была подана легковая машина. Садясь в машину, я не преминула сказать: «С каким комфортом!»
За рулем сидел немец в светло-коричневом мундире, в фуражке с кокардой и с какими-то знаками отличия на рукавах. Не успела за мной закрыться дверь, как я увидела нашу надзирательницу уже без ребенка. Я выкрикнула: «Куда Вы дели ребенка?» Она ответила, что отдала монашкам.
Дверь захлопнулась, и мы поехали. Каждая думала о своем. Мы знали зачем из тюрьмы везут за город. Везут нас по пустынной дороге. Живой души не видно. Я только думала: «Когда? Где? Только бы расстреляли меня первую, чтобы не видеть расстрела коллеги! А может, я ошибаюсь? Паникую?» Я посмотрела на Валентину. Она сидела как будто спокойно, но глаза ее смотрели в разные стороны. «Такого я еще никогда не видела. Это может быть только перед смертью, - подумала я. - Только бы меня первую!»