Мечта эта — исключительно для себя. Когда простофиля Балаганов заикнулся, что «тоже хочет в белых штанах», Бендер «строго» (строго!) указал, чтобы тот не смел прикасаться к его мечте «своими грязными лапами». Профану с шутовской кличкой Балаганов, которому пришпилено имя великого русского поэта, нет места на земле обетованной. Впрочем, став миллионером, «строгий» Бендер подобрел, он уже примеривается захватить с собой в Рио-де-Жанейро Балаганова… «в качестве обезьяны». Примечательная подробность, если перевести шифрованный язык на обычный: на землю обетованную Балаганову возможен доступ только в качестве животного.
Сама же страна, где приходится томиться Бендеру, вызывает у него одни лишь огорчения. Его постоянные вздохи проходят через весь роман: «Нет, это не Рио-де-Жанейро…». Порой эти вздохи переходят в трагический стон: «Я хочу отсюда уехать. А у нас… боже, боже! В какой холодной стране мы живём!» Очень характерен тут эпитет «холодная» и связка-противопоставление — тёплое море, белые штаны… И вот размечтавшись как-то перед своей прислугой, Бендер нарисовал картину искомого рая: «Пальмы, девушки, голубые экспрессы, синее море, белый пароход, и, главное, слава и власть, которую дают деньги».
Присмотримся, сердцевина этого рая есть всё же «слава и власть», а не что-нибудь другое. О «славе», о которой мечтал Бендер, в дилогии нет никакого намёка, очевидно, то дело далёкого будущего. Зато «власть» — о, об этом в изобилии: «руки по швам», льстивые взгляды, подобострастие, коленопреклонение, требование «молиться» на него, а в иных случаях — «медная ладонь» или «каучуковый кулак». По воле авторов не удалось герою добраться до своего рая, а если бы вдруг? Как поступал бы он с людьми (разумеется, не близкими ему), получи он «славу и власть», и не важно где. В Рио, Черноморске-Одессе или Москве? Как он обращался бы с теми, кто от него зависел?..
Страна, из которой мечтает вырваться Бендер, тоже довольно подробно показана в романах Ильфа и Петрова. Прямых оценок они избегали, но если собрать все многочисленные намёки и иносказания, то картина окажется довольно полной и развёрнутой. Уже в начале первого романа появляется рассказ, как в неком уездном русском городе был поставлен бюстик (так и сказано: «бюстик») поэту Жуковскому. Приводится точная дата открытия памятника, высеченные на нём слова: «Поэзия есть Бог в святых местах земли», а затем сообщается анекдот, как сзади «бюстика» каждую ночь появлялось некое «краткое ругательство»… Так происходило уже несколько десятилетий, но ни царская полиция, ни советская милиция, говорится в романе, не смогли ничего с этим поделать. Дикость и хамство обитателей русского уездного города приобретают прямо-таки мистический смысл: память чистейшего поэта глумливо оскорбляется (вот тебе и «святые места земли»!), но никто не в силах усмирить эту тёмную стихию – ни царь, ни Советы…
(Заметим в скобках: выяснилось, что уездный город с карикатурно описанным бытом и «бюстиком» Жуковского — это древний Белёв (основан в 1147 году), центр Белёвского княжества, просуществовавшего до середины XVI века. Местные краеведы, чтущие память Жуковского, были изумлены и смущены, узнав, что пошлый анекдот про «краткое ругательство» относится к их родному Белёву.)
Из героев русской классической литературы в дилогии упоминаются братья Карамазовы — в качестве авторов идиотской телеграммы: «Грузите апельсины бочках». Упоминается ещё и Тарас Бульба, даже дважды. Как-то Бендеру приснился сон, где этот, по оценке Гоголя, «рыцарь» торгует открытками с видами Днепрогэса; характерно, что торгует он не чем иным, как искусственным озером на месте бывшей столицы Запорожской Сечи… В другом месте дилогии Бендер обращается к жулику Паниковскому с хрестоматийными словами Тараса: «А ну поворотись-ка, сынку!»
Военная история страны представлена следующим образом. Слуга в доме инженера Брунса носит примечательное имя Багратион. Суворова Бендер вспоминает в связи с разграблением городов: «Даю вам двадцать рублей и три дня на разграбление города! Я — как Суворов!.. Грабьте город, Киса!»
Вот, пожалуйста, архитектура: Ярославский вокзал в Москве отмечен «псевдорусскими гребешками и геральдическими курочками», в Дарьяльском ущелье описывается замок царицы Тамары, «похожий на лошадиный зуб». В городе Арбатове Бендер «со снисходительным любопытством» взирает на «облезлое кавказское (?) золото церковных куполов», а по поводу церкви, превращённой в картофелехранилище, роняет: «Храм Спаса на картошке». В Черноморске (Одессе) описывается католический костёл: «Он врезался в небо, колючий и острый, как рыбья кость. Он застревал в горле». В среднеазиатском городе «тёмно-синие, жёлтые и голубые изразцы мечетей блестели жидким (?) стеклянным светом».
Вот живопись: художник-халтурщик носит примечательное имя — Феофан Мухин, т.е. имя гения древнерусской живописи нарочито сопряжено тут с «мушиной» фамилией». О картине Александра Иванова «Явление Христа народу» замечается: она «покосилась набок, потерявши при этом большую часть своей поучительности». Как-то на дороге жуликами разыгрывается шутовская пантомима на сюжет известной картины «Три богатыря». Илью Муромца изображает Бендер, Паниковский — Алёшу Поповича, Балаганов — Добрыню. Бендер командует: «Приложите ладони ко лбам и всматривайтесь вперёд».
Наконец, русская природа рисуется в таких образах: дорожная пыль, «словно порошок для клопов»; «в траве кричала мелкая птичья сволочь» - жаворонки, что ли?.. А вот как живописуется морская стихия: «белая пена прибоя, словно подол нижней юбки, выбившейся из-под платья неряшливой дамочки», подчёркнутые слова особенно характерны для описания того, что раньше именовалось как «струя светлей лазури». Кавказские горы рисуются через восприятие Бендера: «Слишком много шику. Дикая красота. Воображение идиота. Никчёмная вещь». О Кавказе у нас написано много, но такого, кажется, не говорилось. Развесистый, тенистый карагач представлен в виде «гигантского глобуса на деревянной ножке».
Понятно, что все эти глумливо-однообразные хохмы, сведённые в плотный ряд, не очень-то приятно читать. Но только таким вот безоценочным перечнем можно воссоздать объективную картину, как в представлении главного героя дилогии выглядит наша история, культура и сама природа.
Теперь рассмотрим, как освещается Ильфом и Петровым тема народа. На первый взгляд это может показаться неожиданным, ибо герои там — проходимцы разных мастей, репортёрско-художественная богема, мелкие служащие и средние администраторы, прислуга и т.п. Но народ? Вроде бы не мелькнуло среди персонажей ни одного рабочего или крестьянина. Нет, народ тоже отображён, только по обыкновению в зашифрованном виде. Это известный образ огромной коммунальной квартиры, именуемой в «Золотом телёнке» «Вороньей слободкой».
Изображаются люди, стиснутые, как кильки, в ветхом домишке. Несчастное это обстоятельство вызывает у соавторов взрывы хохота. Им забавно наблюдать, как множество людей теснится в общей кухне, как перегружен и загажен один-единственный туалет, как вокруг царят грубость, бедность и разруха. Ильф и Петров настойчиво внушают читателям, что тупые мещане, снующие в тесном пространстве, заслуживают только глумливой иронии и ничего иного.
Кого же поселили авторы в этом своём смешном аду? Вот они: «отставной дворник», одинокая старушка, «бывший князь, а ныне трудящийся Востока» с глумливо переиначенной грузинской фамилией, бывший «камергер двора его величества», некая Дуня (видимо, работница, но авторы это почётное тогда звание не решаются употребить), мелкая торговка да «русский интеллигент» с уничижительным именем Лоханкин. Как видно, «бывший дворник» уравнен с «бывшим камергером», а «бывший князь» назван трудящимся — ясно, что все они живут не от доходов с имений и не от чаевых. Значит, кормятся они своим трудом, не иначе. За что же к ним такое авторское презрение? За то, что их обидела и озлобила судьба?
Обратимся к русской литературной традиции. Любители обличать всякого рода «свинцовые мерзости жизни», от Щедрина до Горького, описали, и в охотку, многие язвы старой российской действительности. Однако среди всех этих язв, реальных или преувеличенных, а порой и пристрастных, не показана жизнь людей в стеснённой конуре со множеством семей, нет в русской литературе ничего подобного «Вороньей слободке». Значит, не имелось чего-либо такого, а то бы уж… Значит, Ильф и Петров изобразили некое совершенно новое общественное явление, возникшее только в их время? Бесспорно, так, но почему же они списывают людские беды исключительно на счёт самих этих людей?