Но у Сарнова ушки на макушке, он самый чутконосый критик современности. Бенедикт не верит и своим соплеменникам, и друзьям.
Тут надо осветить эту фигуру поярче. Первое, что бросается в глаза при чтении сочинений Сарнова, это его необычайная то ли чувствительность, то ли взвинченность, то ли истеричность, то ли просто трусость. Ну смотрите: «Это сообщение, как гром среди ясного неба, вызвало у меня ужас»... «всё моё существо сковал страх»... «прочитав письмо, я был потрясен»... «я был поражен»... «ужас не покидал меня долгие дни»... «мой страх перед неизвестностью»... «меня одолевали кошмарные предчувствия»... «новая волна страха окатила меня»... «я просто ошалел»... «На мое плечо легла чья-то рука. Каталептическая скованность охватила меня»... «сердце ухнуло куда-то вниз»... «руки у меня тряслись, губы дрожали, голос прерывался»... «это поразило меня в самое сердце»... «я висел в воздухе»...
И вот при всём этом, в ошалелом состоянии витая в воздухе, критик всю жизнь одержим буйными страстями. Их три. Первая большая страсть – патологическая любовь к писчей бумаге. Честно признаётся: «Я с детства питал какую-то странную необъяснимую любовь к тетрадям, блокнотам, записным книжкам – вообще к бумаге». Думаю, что никакой загадки тут нет. Просто уже тогда в детской подкорке жила мечта писать и писать, печататься и печататься. Так что, точнее сказать, тут не любовь к бумаге, а страсть к её поглощению своими письменами.
В советское время эта страсть удовлетворялась слабовато, выходили у Сарнова книги не часто и были страниц по 200-300, ну от силы 350. Зато уж ныне, когда нет никакого контроля и цензуры, он развернулся! Вот книжечка «Скуки не было» - 700 страниц (41 печатный лист), и это только первая часть воспоминаний, вторую я не видел. Да уж наверняка не меньше. Затем одна за другой выскочили фолиантики в 600 страниц (38 п.л.), в 830 с. (43 п.л), 830 с. (43 п.л.), 1000 с. (52 п.л.), 1200 с. (62 п.л.). И всё каким форматом! И вот «Феномен Солженицына». Мне дала её посмотреть соседка по даче. Это 845 страниц. Правда, на 3/4 или даже 4/5 она, как и другие его книги, состоит из чужих текстов – от Льва Толстого да Валерии Новодворской. Но это не важно, главное, бумажная страсть удовлетворена полностью!
Кстати, Солженицын тоже был одержим этой страстью. «Раковый корпус» – 25 листов, «В круге первом» - 35 листов, «Арихипелаг» - 70, «Теленок» - 50, а там ещё необъятное десятитомное «Красное колесо», «Двести лет вместе» - 66,5 п.л. ...Сопоставимые объемы! Тут немалую роль играет ещё и мания величия: оба уверены, что всё ими написанное ужасно важно, бесценно и интересно для читателя. Так плодовиты бывают только гении и графоманы. Но гением на всю Ивановскую объявлен только один из них.
Примечательно, что при такой страсти к писанию Сарнов до сих пор не понимает некоторых простейших правил приличия в этом деле. Например, нельзя же ставить подряд, впритык одно за другим имена разных людей. А у него то и дело: «у жены Гриши Свирского Полины» - 3 имени... «шандарахнула (?) бы Лидия Корнеевна Веру Васильевну Смирнову» - 5 имён!.. «друг Василия Семеновича Семён Израилевич Липкин» - 5 имен!.. «дневники секретаря Константина Михайловича Симонова Нины Павловны Гордон» - 6 имён!.. «отрывок из письма Татьяны Максимовны Литвиновой Эмме Григорьевне Герштейн» - 6 имён! И так далее. Ну какой гений? Глухарь! Тетерев подслеповатый!
А какими словесами нашпигованы его тексты!.. «Тезаурус»... «флагеллант»... «макабрический»... «каталептический»... «флуктуация»... «филиация»... «экстраполяция»... «сублимация»... «контаминация»... Уж не говорю о таких более внятных речениях, как «аллюзия»... «оксюморон»... «перифраз»... «эскапад»... Какая учёность!.. Я подозреваю, что речи и статьи Медведеву пишет именно он, Сарнов.
А рядом с этой изысканной учёностью – оксюморончики такого пошиба: «Он что вам в щи насрал?» От таких речений и у беспризорника Астафьева тошнит, а уж когда так же квакает интеллягушка, выросшая на асфальте улицы Горького... С другой стороны, некоторые из не так уж мудрёных слов и даже литературоведческих терминов, которые любой критик обязан знать, Сарнов просто не понимает. Например, перифразом он называет пародийное коверкание, перефразирование какого-нибудь известного текста. Так, уверяет, что где-то когда-то какие-то школьники на мотив гимна распевали:
Союз нерушимый голодных и вшивых...
Вот, говорит, типичный перифраз. О школьниках тут, разумеется, полное вранье. Это он сам сочинил и просил мамочку напевать ему перед сном. А о перифразе – как раз вшивая неграмотность, ибо это слово означает не коверкание, не перефразирование чужого текста, а совсем другое - иносказание: не «лев», а «царь зверей», не «чемпион мира по шахматам», а «шахматный король», не «литературный критик Бенедикт Сарнов», а «графоман Беня» и т.п. Он не понимает даже столь простой литературоведческий термин, как «гипербола», но писать об этом уже просто скучно и утомительно.
А вот он потешается над известной надписью Сталина на поэме Горького «Девушка и смерть», сделанной в дружеской обстановке и вовсе не предназначавшейся для публикации: «Эта штука посильнее «Фауста» Гёте. Любовь побеждает смерть». Ах, как смешно и несуразно - «штука»! А что смешного? Маяковский не на книге для личного пользования, а в стихотворении для газеты назвал поэзию «штуковиной». Да и сам Сарнов буквально через несколько страниц пишет: «Загадочная всё-таки штука – человеческая душа!» Вот так да! Другому запрещается книгу назвать штукой, а для самого бессмертные души человеческие – штуки!
Но критик изменил бы себе, если бы ещё и тут же не соврал: «Поэма Горького немедленно была включена в школьные программы». Да ведь долгие годы никто и не знал об этой надписи Сталина. В программе были «Песня о Буревестнику», «Песня о Соколе», «Старуха Изергиль», «Челкаш», «На дне», «Мать», в десятом класса - «Жизнь Клима Самгина». Едва ли хоть что-нибудь из этого Сарнов читал.
А уж как напичканы его тексты как бы остроумными, но замусоленными штампами! «Ни при какой погоде»... «и ежу понятно» и т.п.
И вот при такой-то амуниции Беня берется рассуждать о разных художественных тонкостях и о больших литературных фигурах - о Толстом, Блоке, Маяковском!.. Да где ты у них найдешь что-нибудь подобное хотя бы твоим колбасным батонам из пяти-шести имён?
Вторая аномальная страсть Сарнова, как можно было уже догадаться, - ненависть к стране, где он родился, к её строю, к её руководителям. Уже с восьми лет, по собственному признанию, он стал политически развитым антисоветчиком. А из руководителей СССР ненавидит прежде всего, разумеется, Сталина, при имени которого у критика тотчас начинается приступ падучей, как у известного Павла Смердякова, героя Достоевского. Но это не мешает эпилептику «каждый год пятого марта – в день смерти Сталина – собираться с друзьями». Они празднуют годовщину. Возглашают тосты, пьют шампанское: «За то, что мы его пережили!». И каждый год! Это уже сколько раз? 55! И друзья-то уже почти все перемерли: Балтер, Корнилов, Слуцкий, Рассадин, оба Шкловских... А он всё пьёт, пьёт и за такой срок до сих пор не сообразил, что пережить человека, который на пятьдесят лет старше, - что за достижение? Вот ты Чубайса или Абрамовича переживи!
Сюда же, к антисоветчине, надо отнести и страстное отвращение Сарнова к армии, к службе в ней, при одной лишь мысли о чём даже в мирное время меня, говорит, «бросало в холодный пот». Можно себе представить, что бы с ним случилось, если бы его забрили в армию в военное время, хотя признаётся, что нападение Германии на нашу родину 22 июня 1941 года он встретил с радостью. Между прочим, как и его друг Г. Бакланов.
Третья страсть – национальный вопрос. Он у него постоянно свербит с детства. Это просто какая-то помешанность на национальном в самых разных формах. Уверяет, например: «Мы все – от мала до велика – тех, кто вторгся тогда на нашу землю, называли немцами. Не фашистами, не нацистами, не гитлеровцами, а только (!) вот так немцами». И через несколько страниц в связи с тем, что Симонов в 1948 году при переиздании в одном стихотворении, написанном в 1942-м, поменял «немца» на «фашиста» с той же осатанелостью твердит: «Такая в то время была политическая установка: в 1948-м никакой редактор «немца» уже не пропустил бы». «Установки», приказы, заговоры, как уже отмечалось, мерещатся ему всегда и во всём. И тут же тяжкое клеветническое обвинение: «Эта замена прозвучала тогда чудовищной фальшью. Мы воевали (они воевали!) не с «фашистами», а – с немцами. Только так и не иначе называли мы тогда врагов. И были правы». Так что, немцы не имели никакого отношения к фашизму?