Палестинские писатели проводили свой съезд в Тунисе, на берегу Средиземного моря. Порывы морского ветра трепали полотнище, на котором в окружении двух пальмовых ветвей была оттиснута территория Палестины — словно зелёный наконечник копья, перекрещенный двумя чёрными винтовками.
Мы бродили по развалинам некогда цветущего города Кунейтры, взорванного израильскими солдатами, когда они уходили на Голанские высоты.
В отеле "Хилтон" на банкете я познакомился с огромным арабом, на которого весь зал смотрел с благоговением. Это был один из знаменитых террористов, расстрелявших команду израильских спортсменов на Мюнхенской Олимпиаде 1972 года. Этот великан протянул волосатую лапу, и моя ладонь исчезла в ней. Я задрал голову и встретился взглядом с его — нет, не глазами — с двумя глазницами, в которые были вставлены холодные драгоценные камни, а его грудь, выпиравшая из распахнутой белой рубашки, была покрыта курчавой черной шерстью, как у человекоподобного Голиафа или Гильгамеша.
Каждая из "горячих точек" Ближнего Востока излучала жаркое дыхание войны, только недавно закончившейся в ливанском Бейруте, о чем свидетельствовали ладони поэта Муина Бсисы, с которых еще не сошли пятна от оружейной стали.
А я, не расстававшийся с блокнотом, рифмовал, записывал, переносил на бумагу всю яростную пассионарность жизни, ключом бьющую на площадях Дамаска, на берегах Ливии, на улицах Багдада. Дыхание войны было повсюду, но оно сдерживалось сверхчеловеческой волей ближневосточных "тиранов": Хафеза Асада, Муаммара Каддафи, Саддама Хусейна…
Вот в каких условиях рождался мой стихотворный цикл "Восточная дуга", насыщенный предчувствием войны и крови, которая тогда уже сочилась из-под ближневосточного земного тела. Кое-что из будущего этого раскалённого материка я угадал. Кое-что описал точно, кое-что предсказал, в чем-то ошибся, думая, что в эпицентре будущей войны будет Израиль, но по-настоящему многое из сказанного мною в тех стихах, написанных тридцать лет назад, осуществилось и осуществляется лишь в наши дни. История, вопреки предсказаниям Фукуямы, — не окончена. Она продолжается, и лик её ужасен. В те времена мои стихи, опубликованные в Советском Союзе, были не поняты до конца. Сегодня, когда "последняя надежда Земли" Россия останавливает Третью мировую войну, пришло время еще раз перечитать их.
Два сына соседних народов
такой завели разговор
о дикости прежних походов,
что вспыхнул меж ними раздор.
Сначала я слышал упрёки,
в которых, как корни во мгле,
едва шевелились истоки
извечного зла на земле.
Но мягкие интеллигенты
воззвали, как духов из тьмы,
такие дела и легенды,
что враз помутились умы.
Как будто овечью отару
один у другого угнал,
как будто к резне и пожару
вот-вот — и раздастся сигнал.
Куда там! Не то что любовью
дышали разверстые рты,
а ржавым железом и кровью,
и яростью — до хрипоты.
Что было здесь правдой? Что ложью?
Уже не понять никому.
Но некая истина дрожью
прошла по лицу моему.
Я вспомнил про русскую долю,
которая мне суждена, —
смирять озверевшую волю,
коль кровопролитна она.
Очнитесь! Я старую рану
не стану при всех растравлять,
и, как ни печально, — не стану
свой счёт никому предъявлять.
Мы павших своих не считали,
мы кровную месть не блюли
и, может, поэтому стали
последней надеждой Земли.
* * *
На краю Карфагенской земли,
на песках Адриатики древней
я увидел — летят журавли
над убогой арабской деревней.
Прямо к Северу — к темным лесам,
к старым гнёздам, к холодным болотам…
Синь такая, что больно глазам
Наблюдать за тяжёлым полётом.
То, как воины, выстроят клин,
то впрягутся в затылок друг другу,
то отстанет какой-то один,
чтобы криком утешить подругу.
Я их встречу в Мезенской глуши,
на пустынных Мещерских озёрах…
Что такое для них рубежи,
мы не можем прожить без которых?
Не за ними ли плыл Ганнибал
с боевыми слонами в когортах,
чтобы царственный Рим трепетал,
памятуя о варварских ордах!
Родная земля
Но ложимся в неё и становимся ею.