Фёдор ГИРЕНОК. Люди вступили в полосу очень странного своего существования. Мы встретились с тем, причиной чего мы являемся, но чем мы не можем овладеть. Мы положили произвол в основание своих действий и в результате получили технику, произволу которой теперь подчиняемся. Как сказал один философ, мы теперь жители городов. Мы обезьяны цивилизации. Это наше существование чревато катастрофой. Я пессимист. Я скептически отношусь ко многим вещам, я не верю в прогресс. Не верю в искусственный интеллект, понимая, что сознание и интеллект никак не связаны.
Меня сейчас занимает не наука, а искусство.
"ЗАВТРА". Искусство говорит больше, чем наука?
Фёдор ГИРЕНОК. Да. Вот я читаю известную статью американского теоретика неоавангарда Клемента Гринберга "Авангард и китч". Смысл статьи предельно прост. Герой статьи — русский крестьянин, который выбирает между Пикассо и Репиным, и конечно, делает выбор в пользу Репина. И дальше Гринберг рассуждает — авангард требует культуры, образования. Ну, ладно, вот все получили образование, развили вкус, что теперь? И Гринберг говорит замечательную вещь — всё равно у крестьянина, получившего образование, не будет свободного времени для созерцания. А раз нет времени для созерцания, то я, образованный, не смогу извлечь смысл, и я начинаю жить в мире без извлечения смысла, ничего не понимая. И сегодняшние информационные потоки сделаны так, чтобы я вообще отказался от сознания, чтобы я ничего не понял. Но я не машина, которая обрабатывает бесконечное множество информации. Я устроен так, что мне нужны смыслы.
"ЗАВТРА". И всё же русский авангард — это не американский авангард. Вы согласны?
Фёдор ГИРЕНОК. Что не понимает тот же Гринберг? Что Кандинский — это не Джексон Поллок. У Кандинского сверхсмыслы, сверхзадачи, он делает коперниканский переворот в искусстве. Кандинский говорит, что люди остаются людьми в силу удивительной вещи, которую он называет вечной художественностью. Даже деревенский дом сделан у нас так, как делают картину: лавка, красный угол. Ты входишь в дом, как в картину. Человек этот ток вечной художественности не выбирает, и нам его не дано заглушить. Мы отворачиваемся от предметов с тем, чтобы увидеть не предметы, а первообразы, которые проходят через нас. Вот смысл русского авангарда, вот чем он отличается от американцев. Американцы стирают границы между искусством и не искусством. А русский авангард стирает границу между философией и искусством.
Казимир Малевич даже бросает свое художество и пишет великолепные философские вещи. Его обвиняли в том, что он без образования, что он не умеет говорить. А я читаю Малевича и говорю: слушайте, это же настоящая русская философия. …
"ЗАВТРА". Иногда кажется, что есть два Гиренка. С одной стороны, ваш философ — беглец, одиночка. При этом, вы не тот философ, который с презрением и без интереса относится к социуму. Как вы это связываете?
Фёдор ГИРЕНОК. Все люди, если они думают, одиноки. Все мы асоциальны, хотя и живем в обществе. Моя страна меня интересует. Меня волнует, кого выберут президентом, когда, наконец, будут ожидаемые сдвиги в экономике. Почему миллиардеров каждый год у нас всё больше, а нищета не убывает. Это же ненормально. Это источник токов неконтролируемого воображаемого. Мы хотим взрыва, хотим революцию, которая всё сметёт? Зачем? Я не хочу взрывов. Я хочу, чтобы люди жили лучше.
Вышеупомянутый Гринберг определял русское классическое искусство в Третьяковской галерее как китч. А я прихожу в Третьяковку и вижу историю русского человека, я понимаю, как тяжело жил русский человек. Это не радостная краска французской живописи. Но потом, завершая просмотр, ты спускаешься в последний зал, где висят иконы, и попадаешь в мир умозрения красками. Поэтому Третьяковка — это никакой не китч, а грустная история в красках моей страны. Как же мне это может быть безразлично…
"ЗАВТРА". Недавно мы отмечали столетие революции. Что вы думаете по этому поводу?
Фёдор ГИРЕНОК. Я полгода читал и перечитывал тексты, посвящённые революции. Чем больше я читал, тем меньше я что-либо понимал. Казалось бы, не шутка, не курьёз случился — революция затронула миллионы и миллионы людей. На кон поставлена судьба России. А наши философы мечутся без сознания. Бердяев пишет в 1917 году, что у нас теперь будет жизнь чистая, справедливая, весёлая, безо лжи, грязи и безобразия. Бунин злится, Маяковский ликует. Иванов потирает руки: да, сей костер мы поджигали. У меня такое чувство, что все они не хотят знать, что происходит. Все они говорят какие-то смешные вещи. К примеру, Булгаков и Аскольдов говорят о проницательном уме, о пророчествах Анны Шмидт. Наши философы не сделали свою работу. Они обязаны были её сделать, но они её не сделали.