О Ленинграде писатель отзывался не с тоской, а с барственным снисхождением: Сочетание воды и камня порождает здесь особую , величественную атмосферу . В подобной обстановке трудно быть лентяем , но мне это удавалось» . В картине же мы наблюдаем не весёлое лентяйство, но — изматывающий бег по кругу. Неистовое, сумасшедшее, почти звериное желание — быть напечатанным и - принятым. Актёр Милан Марич играет скорее трагедийного красавца, меланхолика на грани срыва, нежели развязного сангвиника-жуира, каковым выступает Сергей Донатович в своей великолепной прозе. «С тревожным чувством берусь я за перо . Кого интересуют признания литературного неудачника ? Что поучительного в его исповеди ? Да и жизнь моя лишена внешнего трагизма . Я абсолютно здоров . У меня есть любящая родня . Мне всегда готовы предоставить работу , которая обеспечит нормальное биологическое существование» . Безусловно, Довлатов хотел увидеть своё имя в «толстом» журнале и на обложке фолианта, но, если судить по текстам, сие вожделение полностью отодвигалось на задний — почти невидимый — план. Главное — это жизнь с её разговорами о Стейнбеке и Кафке. В одной из сцен герой Милана Марича представляется Францем Кафкой — незамутнённая девушка верит на слово и лишь вопрошает: «Вы из Франции ? » Подобная коллизия в рассказе выглядела бы комично, в кинокартине же — горько и пришибленно. Довлатов-книжный ёрничает, ибо такова его натура; в ленте Германа имеются шутки лишь потому, что юморок — последнее прибежище загнанного в угол человека. «И остался я без работы . Может , думаю , на портного выучиться ? Я заметил — у портных всегда хорошее настроение…» , - писал автор. Никакой слезы. Фильм - глубоко депрессивен.
Перед нами проходит целая череда лиц, отмеченных общей печатью - «неформат». Это история не Довлатова, как такового и не Бродского, который здесь выступает вторым глав-героем. Это — аллегория творческого и морального тупика, чудовищной «не вписанности» в конкретную систему. Довлатов-Бродский несут общий крест Неформата, как данности, а линия поэта-метростроевца Кузнецова (Антон Шагин) вызывает столько горечи, что её хватило бы на три подобных фильма. Довлатов бродит по туманному городу, ища пристанища и внимания. Снулая женщина-редактор хвалит слог, но даже не пытается что-то пообещать: наша литература должна быть солнечной и зовущей. «Напишите что - нибудь светлое ! » А у него никогда не получится! Ни в кино, ни по жизни. Довлатов несколько раз пытался — всё скатывалось на стёб, издёвку, подколку. Созидательный пафос не был ему дан, как другим не даётся чувство юмора. В эмиграции он опять не вписался! Там снова потребовалась горячая патетика — на сей раз антисоветская, что зачастую — ...суть одно и то же. По духу и наполнению. Кстати, и эту ситуацию Довлатов описывал со смешком — все эти творческо-деловые контакты с маразматиками «почвенно-лапотного» типа или же с яростными сионистами, чья речь оказывалась перенасыщена агитпроповскими штампами... От которых вроде как убежали, сверкая пятками. Довлатов — повсюду неформат. Неформал. Он этим даже бравировал: « Мы не были карьеристами , не покупали автомашин , не важничали» . С каким-то упоением подчёркивал, что с детства его тянуло к отбросам общества. К шпане и рвани. Кажется, что подсознательно Довлатов ...не желал быть напечатанным — иначе он перешёл бы в противную ему категорию гладких и, не дай Бог, обеспеченных людей. Его будто бы устраивало шляться по замусоренным квартирам, где есть кое-какая выпивка, гитара и стихи. Плюс — такие же вольные стрелки, как он сам. «А ведёшь ты образ жизни знаменитого литератора , не имея для этого самых минимальных предпосылок ... С твоими пороками нужно быть как минимум Хемингуэем ... » , - говорила ему (точнее — его лирическому герою!) супруга.