В то же время посрамление и одоление чёрта даётся совсем не просто, что и показывает Гоголь в "Вечерах на хуторе близ Диканьки". Так, кузнец Вакула - религиозный художник - изобразил ("намалевал") на стене храма побеждённого им беса. Высмеять зло, выставить его напоказ в комическом и уродливом виде - значит почти победить его. Однако в финале повести есть намёк на несмягчаемую силу чертовщины. В образе плачущего ребёнка воплощается тема страха перед нечистью. При виде изображения чёрта в аду дитя, "удерживая слезёнки, косилось на картину и жалось к груди матери". Гоголь даёт понять, что демонические силы можно унизить, высмеять, спародировать, но, чтобы окончательно победить "врага рода человеческого", нужны радикальные средства иного порядка - противоположно направленная, высшая Божья сила.
Писатель обращался к исследованию глубин человеческой природы. В его произведениях - не просто помещики и чиновники; это типы общенационального и общечеловеческого масштаба - сродни героям Гомера и Шекспира. Русский классик формулирует законы национальной жизни и целого мира. Вот один из его выводов: "Чем знатнее, чем выше класс, тем он глупее. Это вечная истина!"
Болея душой за судьбу Руси, Гоголь, согласно его глубоко лирическому, одухотворённому признанию, дерзнул "вызвать наружу всё, что ежеминутно перед очами и чего не зрят равнодушные очи - всю страшную, потрясающую тину мелочей, опутавших нашу жизнь, всю глубину холодных, раздробленных, повседневных характеров, которыми кишит наша земная, подчас горькая и скучная дорога". Для этого "много нужно глубины душевной, дабы озарить картину, взятую из презренной жизни, и возвести её в перл создания". Эти творческие жемчужины - несомненно, из духовной, Божественной сокровищницы Творца.
Основное свойство классики - быть современной во все времена. Так же, как и Новый Завет, в каждое мгновенье и для каждого остаётся новым, каждый раз заново обновляя и возрождая человека.
Гениальные гоголевские типы оживают и воплощаются постоянно. В.Г.Белинский справедливо размышлял: "Каждый из нас, какой бы он ни был хороший человек, если вникнет в себя с тем беспристрастием, с каким вникает в других, - то непременно найдёт в себе, в большей или меньшей степени, многие из элементов многих героев Гоголя". Именно - "каждый из нас". "Не все ли мы после юности, так или иначе, ведём одну из жизней гоголевских героев? - риторически вопрошал А.И. Герцен. - Один остаётся при маниловской тупой мечтательности, другой буйствует a la Nosdreff, третий - Плюшкин и проч.".
Путешествуя в пространстве и во времени, приспосабливаясь к нему, гоголевские персонажи по-прежнему вполне узнаваемы и в нынешней жизни - продолжают оставаться жидоморами-чичиковыми, собакевичами, "дубинноголовыми" коробочками, петрушками, селифанами, "кувшинными рылами", ляпкиными-тяпкиными, городничими, держимордами и др. В современной чиновничьей среде, как в гоголевских "Мёртвых душах", по-прежнему "мошенник на мошеннике сидит и мошенником погоняет. Все христопродавцы" (VI, 97).
Хлестаков в "Ревизоре" - это уже не просто нарицательный тип, а всепроникающее явление. "Этот пустой человек и ничтожный характер заключает в себе собрание многих тех качеств, которые водятся и не за ничтожными людьми, - объяснял Гоголь в своём "Предуведомлении для тех, которые хотели бы сыграть как следует "Ревизора"" - <> Редко кто им не будет хоть раз в жизни". Не случайно Хлестаков кричит оцепеневшим от подобострастного ужаса чиновникам: "Я везде, везде!".