Небо. Оно дохнуло необъятной ширью, распахнулось блистающим простором, осыпало его мерцаньем и блеском. Звёзды, белые, голубые, зелёные, дрожали, текли, сливались в пылающие сгустки, растворялись и тонули в туманностях. Орнамент звёзд проступал небесной геометрией, словно их соединяли горящие линии. Другие звёзды размыто тонули в голубых туманах. Небо волновалось, трепетало, по нему пробегал ветер, и звёзды казались отражениями на чёрных волнах. Небо замирало, и звёзды, драгоценные, как бриллианты, горели бессчётными россыпями.
Торобов, запрокинув голову, смотрел на небо. Оно не было включено в его построения. Неба недоставало в его замыслах, где присутствовало множество деталей и мелочей, но отсутствовало главное — небо. Как оно соотносится с той пулей, что ударила в баранью тушу на багдадском рынке? Как соотносится с убитым знаменосцем, чьи побелевшие кулаки сжимали древко, а на лице застыла блаженная улыбка? Как оно соотносится с грохочущими пулемётами, что валили наземь пленных солдат после их молитвы? С убитым священником, лежащим в потоках голубого света? С толстой женской ногой и дрожащими мужскими ягодицами?
Господь, сотворивший миры, возжёгший светила и солнца, напитавший Вселенную лучистой энергией света Господь, не забыл сотворить израильские самолеты с жёлтыми шестиконечными звёздами, пикирующие на палестинскую девочку. Не забыл сотворить штурмовики с красными пятиконечными звёздами, разгромившие колонну машин. И он, Торобов, желая остановить кровавую карусель, хочет остановить колесо, раскрученное самим Господом Богом? И он, задумав "выстрел возмездия", есть богоборец, восставший против замысла Бога?
Эта мысль вела к помрачению. Он блуждал глазами среди бесконечно удалённых светил, и среди них качалась баранья туша, пробитая пулей, дрожала и дёргалась оплывшая женская нога. Он путался, вспоминал богословские тексты, суфийские трактаты, свидетельства святых афонских отцов. Голова его кружилась от непонимания мира, от бесконечности неба, от его блеска и трепета. Он вымаливал у неба ответ, просил Господа не лишать его разума, не ввергать во тьму, где он забудет обожаемое лицо матери, любимые очи жены. "Господи, ты слышишь меня? Ты не оставил меня? Ты видишь меня?"
Тихая золотистая капля полетела с неба, оставляя гаснущий след. За ней две другие, как беззвучные слёзы, покатились по тёмной щеке небес, канули, не долетев до земли. Из неба падала золотая капель, таяла на лету, чертила в ночи бесшумные дуги. Торобов запрокинул лицо к плачущему небу, оно рыдало, оплакивало его, проливало на него золотистые слёзы.
Утром Торобова разбудил шум моторов, бравурная музыка, крики. Выглянул в окно. По улице катили грузовики с вооружёнными людьми, развевались чёрные знамёна с белой вязью. Работал громкоговоритель, установленный на легковушке. По тротуарам торопился народ, все в одну сторону, туда, куда звала музыка маршей, катили грузовики со знамёнами.
Вошёл Зольде, в бархатной куртке с голубым шарфом, перетянутый ремнём, на котором висела кобура. Он походил на бутафорского персонажа революционных фильмов, в которых действуют анархисты и лихие налётчики. Его утончённое лицо было бледным, синие глаза мерцали, словно в них закапали возбуждающие капли, на тонкой переносице у глаз проступили синие жилки.
— Господин Торобов, имею для вас приятное известие. Фарук Низар ждёт вас в Катаре. Сегодня мы отправим вас в Иорданию, и оттуда вы прилетите в Доху. Вас будут встречать. Я приготовил вам церемонию прощания. Машина внизу.
Джип доставил Торобова на площадь, и, выйдя из машины, он очутился в горячем шумящем скопище, запрудившем площадь. Народ густо толпился, прижимаясь к фасадам нарядных домов, в которых, по всей видимости, размещались муниципальные учреждения, там висели флаги. Цепь автоматчиков отсекала толпу от площади, в центре которой красовалась алебастровая чаша, быть может, остатки заглохшего фонтана. На этой чаше был сооружён помост, обтянутый зелёной тканью, и тесно, плечом к плечу, стояли зверского вида бородачи с автоматами, положив пальцы на спусковые крючки. Перед чашей была сложена поленница из кривых брёвен, напоминавшая колодезный сруб. Японский подъёмный кран вытянул вверх стрелу, с которой на лебёдке свисал огромный железный крюк. Этот крюк был начищен до блеска, сиял на солнце, и было видно, что его чистили старательно, как мастера высокого класса чистят и холят свои любимые инструменты. Торобова подвели к алебастровой чаше и поставили рядом с другими людьми, полевыми командирами и городскими чиновниками — кто в камуфляже, кто в гражданской одежде, кто в арабских платках, охваченных чёрными шнурами.