Я был и портной, и швея. Одежда рвалась и изнашивалась. Нашли проволоку от ПТУРа. Вот эта проволочка была иглой и ниткой одновременно. Зашивал носки, брюки.
Мы старались не потерять счет дням. Из пачки сигарет в первую очередь сделали календарик и отмечали дни. Поначалу даже были у нас часы, которые мне подарил коллектив журнала “Советский воин” с надписью: “Капитану Н.” Потом их отобрали при обыске, счет часам потеряли. Однажды спросил у охранника: “Сколько времени?”. Он говорит: “Ты что, куда-то торопишься?” Но дни считали.
У нас было два календаря, я себе сделал, Махмуд — наш второй собрат по плену — себе. Это обыкновенные разлинованные квадратики на сигаретных пачках. Махмуд дни зачеркивал, а я вписывал, то есть такой двойной контроль был. На сигаретной пачке три месяца вмещаются: июнь, июль и август, мы нарисовали так. Вначале у меня была авторучка, потом ее у меня отобрали. Но когда я сказал, что писатель и что мне надо работать, они авторучку мне дали. Тем более какие-то записки по их команде писали, поэтому авторучка была. Этой же авторучкой мы сделали карты игральные, домино нарисовали.
Держали первое время в чем взяли. Хорошо, что майка была. Когда нас в июле бросили в яму, нас заели комары, две ночи не спали. Потом разорвали майку и закрыли вход. В конце лета нам дали “хэбэ” солдатское 70-го года. Я в таком еще присягу принимал.
…Очень боялся снов с четверга на пятницу, вспомнил вдруг, что мне кто-то сказал якобы эти сны сбываются. Мне как-то в июле под пятницу приснился сон: я еду на лифте у себя на службе и он останавливается. Жму на кнопки — и лифт понемножку начинает дергаться и по чуть-чуть подниматься вверх. До конца он так и не дошел, но кусочек этажа, на котором я должен выйти, появился. И вот в эту щель я выбрался к себе на этаж. Потом выяснилось, что в самом деле, ребята вытащили меня буквально в какое-то “окошко”, которое образовалось в обстановке, переговорах и обстоятельствах. Сон в руку был…
Когда в подвале жили, там уже можно было делать зарядку. Конечно, вспоминал все-все. А потом уже начал раскладывать по полочкам, и не только по “полочкам”, а “по этажам”, по людям конкретным.
Надо было тянуть время, и если я днем случайно что-то вспоминал большое, долгое, то я просто оставлял на вечер, на бессонную ночь, замалчивал это воспоминание, чтобы ночью вспоминать долго.
Что понял о своей жизни — многое. Главное — я ни о ком мнения не изменил. Может, перед кем-то повинился, кому-то больше внимания уделил бы, а так ни о ком мнение не изменил. Меня окружали светлые люди, и в этом судьба у меня счастливая.
С охраной, с чеченцами, отношения были ровные. Они к нам привыкли, мы к ним привыкли. Словом, нормальные отношения были. Охранники у нас были одни и те же с первого до последнего дня. Нас “держал” какой-то небольшой отряд. Суд я по всему, “дикий”. Он никому особо не подчинялся. Жил сам по себе. Боевики — все разные.
“Равнинные” — они больше восхищаются Джохаром Дудаевым, у них больше показная гордость, что ли. “Горные боевики” — те более трезво анализируют ситуацию, уже не все восхищаются Дудаевым. Более критичны. Говорили даже в какие-то моменты: Джохар мог сам пасть, зря вы пришли. Приход российских войск поднял его на такую высоту.
Возраст боевиков где-то от 15 до 40 лет. Они говорили, что “стариков” (тем, кому за сорок) отправляли по домам, поэтому воюют вот такие ребята.
Многие в прошлом служили в Советской Армии, у кого-то друзья в российских войсках по службе в армии, по службе в Афганистане. С такими было легче находить контакт, легче разговаривать на какие-то серьезные темы. А вот ребята, молодежь, которая бросила школу и пошла воевать. С ними будет проблема: они не доучились, только и умеют, что держать в руках оружие. Да и пропаганда им в головы сильнее вбита. Правда, и среди них нашелся парень, который играл на гитаре. Песни пел. Кстати, и русские тоже. Я ему прямо сказал: “Мне приятно, что ты, кроме автомата, научился держать гитару”.
…Шамиль Басаев — для них герой. О Дудаеве они говорят: “Наш Джорик”. Сетовали; мол, если бы были возможности выбирать мир без Дудаева или вечная война, но “Джорик” жив, то они за вечную войну, лишь бы был жив Дудаев. Молодые боевики верят и надеются, что он жив.
Я в чем-то их понял. Уже в конце они подходили и говорили: “Николай! Прилетели ваши самолеты. Я учился в школе. Разбомбили мое село. Убили мать. Я, что, должен благодарить вас за это? Как я должен к вам относиться? Я совершенно не хотел воевать и не хотел убивать. Но как я должен относиться к вам? Я взял автомат и пришел в отряд. И буду воевать до победы Ичкерии”. Чеченцы говорят: “Эта война закончится не в Чечне, она закончится в Москве”. Как-то ко мне подходит парень и спрашивает: “Вы писатель?” (с уважением!, на “вы” ко мне.) Я очень Пушкина люблю”. Потом целые страницы читал на память из “Евгения Онегина”. А другой пришел и, кроме дебильного “на еда” и “давай посуда”, ничего не знает. Война их всех сплотила и свела в один отряд. Я сказал им: “Ребята, скверно вам будем после войны. Начнется дележка власти, портфелей. Как в Афганистане. Они уже много лет между собой воюют. Так может получиться и у вас”. Боевики этого очень бояться, говорят: “Мы будем молить аллаха, чтобы он нас от раскола уберег”.
Но на данный момент они совершенно убеждены, что непобедимы, что они, как только справятся с нами, здесь, в Чечне, то дальше пойдут — на Ростов и Москву. Когда они уезжали “на боевые”, мы молили Бога, чтобы не было потерь. Такова горькая правда плена, потому что любая потеря могла отразиться на нас. Сидим, ждем их. Потом подъезжает машина, и первым делом мы вслушивались, как там настроение. Если слышен смех, они обнимаются, играет музыка, мы знаем: значит, никого из них и их родных не убило. Все хорошо. Если молча, без эмоций, значит, плохо — кого-то убили. Жди ухудшений. Могли ударить, обругать, пообещать убить.
Перемирие в Грозном в августе они почувствовали как окончание войны. Считали, что это была их настоящая победа.
Они радовались, потому что многие боевики из отряда ушли в Грозный. И потом, когда первая группа вернулась, были бешеная стрельба вверх, крики, танцы. Большой шашлык. “Мы победили Россию. Лебедь это признал”, — говорили они нам тогда.
Хотим мы этого или не хотим, с войной или без войны, но мы будет жить вместе. Среди чеченцев оказалось много порядочных людей, которые меня вытаскивали. Я потом узнал, сколько людей участвовало в моем освобождении. Среди них, особенно на первом этапе, масса чеченцев. Среди боевиков были и “бешеные”, но были и нормальные ребята.
Когда нам впервые сняли повязки, один парень сказал: “Черт возьми! Когда были в повязках, нам было совершенно безразлично, кто и вы и что вы. А сняли повязки, посмотрели в лицо, глаза увидели — и уже все иначе. Прикажут расстрелять, и жалко вроде”. Взаимоотношения с Чечней будут очень сложными! Шаг вправо, шаг влево — и сразу кровь, сразу обострение.
Среди них ведь нет единства. Еще один штрих. Их командир еще в августе мне сказал (это мне запомнилось и удивило): “Мы вас просто так убивать не будем, я не хочу, чтобы сейчас на моих ребятах лежала кровь, потому что если мы вдруг станем федеральными войсками, договоримся с Россией, я не хотел бы, чтобы это тянулось за мной”.
Кстати, командира отряда, где нас держали, я так ни разу и не увидел. Нас водили к нему только в повязках и только ночью. Но осталось впечатление, что это очень грамотный человек и, по-моему, служил где-то близко к десантным войскам. Все про десантников расспрашивал. Боевики друг друга при нас по именам не называли. И был видно, что в подразделении подготовленные люди. Когда я увидел их блиндаж, как он оформлен, как была наброшена масксеть, то понял, что специалисты военные среди них есть. Что я еще отметил: никакой суеты, никаких переспросов. Когда дана команда — мгновенное исполнение. В общем, не банда — боеспособный отряд.