Выбрать главу

Потом куда-то нужно было уезжать, и мы с женой бежали в отель по ночному городу — то ли по улицам Парижа, то ли Гамбурга, вокруг пусто, мрачно, стеклянные витрины темны, рекламы пригашены, особенно таинственны, угрожающи, будто за ними вертепы убийц. Мы ищем свой отель, чтобы взять вещи, и не можем его найти, мы оба не можем вспомнить, оба забыли улицу, где он находится, и вдруг в ужасе я понимаю, что мы не найдем его никогда. И без денег, без крова останемся здесь, в чужом городе, до самого конца жизни, останемся нищими стариками, никому не нужными, беспомощными, умирающими в грязи, в лохмотьях на осенней улице…

И вот среди ночи я проснулся в ледяном поту и долго думал, что бы значил этот страшный сон. И до сих пор сон не выходит у меня из головы. А вы, вы умный человек, не можете ли вы мне объяснить, какая в нем суть? Может быть, меня ждет роковая неудача, какой-то срыв, катастрофа?

— Пожалуй, ждет. Зрители вряд ли простят вам надругательство над правдой в ваших последних двух пьесах.

— Я болен. Я без денег, будьте великодушны. Мне надо как-то жить. Я не умею строить на улицах баррикады. И бегство в герои — не для меня.

— Дорогой мой, ничего не проходит бесследно. В том числе и сны.

ЛЕТАЮЩАЯ РЫБА

Утром, во время завтрака, я сказал внучке:

— Ты сегодня почему-то задумчивая и плохо ешь. Наверно, видела нехороший сон?

— Да, дедушка, мне снился какой-то странный человек. Он шел со мной и страшно смотрел на море. Он чего-то боялся. А море было такое красное, зеленое, желтое. Оно все бурлило, и оттуда подымалась рыба. Спина подымалась огромная. Она была, как радуга — красная, зеленая, желтая. И глаза огромные, как золотые тарелки. А потом она летала над городом. Город был большой, без людей, и рыба проглотила человека, он не мог, не мог от нее улететь.

— Как? Он тоже летал?

— Да. Когда он увидел, что рыба выбирается из моря, он стал летать над городом, чтобы она не догнала его, не съела.

— И рыба догнала и проглотила его?

— Да.

— А где была ты?

— Не знаю. Я видела в небе брюхо у рыбы — толстое и разноцветное! И рот ужасный, как чемодан, и глаза, как тарелки. Нет, как прожекторы. Она летела к морю. И этими… плавниками махала.

— А что было потом?

— Не помню. Забыла. Я всегда концы страшных снов забываю.

Вечером я подошел к ее постели, чтобы поцеловать перед сном.

— Дедушка, целуй скорей. Мне некогда, — сказала она торопливо. — Я спать хочу. И хочу конец того сна про рыбу увидеть. Знаешь, как мне все-таки жалко странного человека.

ПРАВДА

И ПОЛИТИКА

Писатель способен открыть обществу правду лишь в той мере, в какой он может сказать о ней самому себе.

Поэтому правда выше политики, ибо она, политика, состоит из качеств аморальных и бессовестных, которые здравомыслящие люди воспринимают как неизбежное зло.

ЕВГЕНИЙ О НЕКИХ Евгений Нефедов

* * *

Н. ТОЛМАЧЕВ, Москва: “Прекрасно, что операция удалась, но все же не слишком ли много об этом шума, когда миллионы людей в стране лишены возможностей, средств и условий для операций, лечения, просто лекарств? Нравственно ли так надоедливо демонстрировать в телевизоре переживающую семью президента нам, простым людям, в чьих семьях, как это случилось в моей, больному не на что вылечиться и выжить?.. Не стыдно ли холуям-комментаторам опять теперь врать о его “железном здоровье”, как они уже лгали до выборов, хотя потом оказалось, что все не так? А якобы подписание указов, установление “новых праздников” наутро после суток наркоза — разве не издевательство это “стоящих у трона” над всем народом, над здравым смыслом? Да и над тяжело больным стариком…”

Не шутка — операция на сердце, оно в груди у каждого одно. И никуда не спрятаться, не деться от болей, что хранит в себе оно.

…Качались беловежские осины, и думалось про жуткий тот финал:

— да есть ли сердце у того, кто в спину своей Отчизне тайный нож вогнал?

…Мы шли с венками в феврале к солдату — бить нас дубьем приказ был сверху дан!

— Да есть ли сердце у него, ребята? — сказал в толпе гвардеец-ветеран.

…Пылал дворец, а рядом и поодаль душ убиенных возносился глас:

— Да есть ли сердце у того, кто отдал команду расстрелять из танков нас?..

…Над цинковой посылкой и сегодня застыли и Россия, и Чечня:

— Да есть ли сердце у того, кто отнял мое дитя безвинно у меня?!

Не гневайтесь, его единоверцы. Не обижайтесь, дочери с женой. Я знаю, как сжималось ваше сердце при мысли ужасающей одной…

Боль отступила, но не миновала. Вокруг хватает горюшка сполна… И чтобы в самом деле полегчало — другая операция нужна.

Не под наркозом. И не в отделеньи. Пускай он слово вымолвит свое. К России. С покаяньем. На коленях.

А вдруг — простит? Есть сердце у нее…

ОКТЯБРЬ УЖ ОТЗВУЧАЛ Елена Антонова

Событием в мире музыкального исполнительского искусства России стали концерты октября — первого месяца концертного сезона 1996-97 гг. — в Большом зале Московской консерватории (БЗК). Открытие сезона в БЗК ознаменовалось открытием фестиваля “Д. Д. Шостакович и мировая музыкальная культура”, организованного в связи с 90-летием со дня рождения композитора. Организаторами фестиваль во многом был задуман как “демократический” приговор советскому “тоталитарному” строю и как прославление сегодняшних свобод.

Тон упомянутому выше настрою был задан буклетом, выпущенным к фестивалю. На его первой странице был помещен портрет Дмитрия Шостаковича, портрет смертельно больного, измученного, страдающего человека. Неужели организаторы не нашли другого, более соответствующего случаю портрета? Далее следует приветствие Б. Ельцина участникам фестиваля, “собравшего выдающиеся коллективы и мировых звезд”, которые призваны прославить российского гения. Далее последовательно идут высказывания Ирины Шостакович, молодой жены композитора, и Мстислава Ростроповича. Из трех сказанных женой фраз, последняя и главная: “Высокомерным молчанием нельзя было помочь по-рабски молчащей России, поэтому он говорил”. Значит, если бы было можно молчанием помочь России, он бы не говорил, и мы не слушали бы музыку Шостаковича?! Интересный вывод. Далее на двух страницах следует статья музыковеда Манашира Якубова “Шостакович сегодня”, где, несмотря на признание автора, что в некрологе по случаю смерти Шостаковича, подписанном всем составом Политбюро ЦК КПСС во главе с Л. Брежневым, композитор был назван гением, музыковед стремится создать впечатление о безысходности положения Шостаковича, жизнь которого — “горькое обвинение деспотизму”.

Но жизнь и творчество Шостаковича нельзя уложить в прокрустово ложе “отрицателя” Советского государства. Ни при каких сложностях личной судьбы он не помышлял об оставлении Родины. Его музыка прославляла революцию (XI симфония “1905 год” закончена в 1957 г.), мужество и патриотизм советского народа в Великой Отечественной войне (VII “Ленинградская симфония” завершена в декабре 1941 г.), она пыталась решать вечные нравственные истины, стоящие перед смертным человеком (XIV симфония написана в 1969 г) и, наконец, заставляла задуматься об изначальном трагизме человеческой жизни, о смерти и бессмертии (последняя, XV симфония, закончена в июле 1971 г. смертельно больным композитором).

Обращает на себя внимание также стремление авторов буклета сделать Шостаковича этаким вненациональным, “российским” творцом, в то время как он сам и его музыка принадлежат национальной русской истории и культуре с тем же правом, с каким принадлежит ей творчество Владимира Даля, Цезаря Кюи, Афанасия Фета, Бориса Пастернака, Константина Паустовского, Тимура Пулатова. С таким же успехом можно говорить о Пушкине — “российский” поэт, в то время как он был и остался для нас “живым средоточием русского духа”.

Национальность в творчестве определяется не кровью, а национальным духовным опытом, впитанным растущим и духовно зреющим человеком в самостоятельном созерцании прошлого и настоящего родной земли, ее народа, его культуры, его мировоззрения. В этом смысле Шостакович и его музыка- подлинно русские самобытные творения, и не видеть или не замечать этого, значит — обладать духовной слепотой и глухотой.