Может быть, как писатель, он уже при жизни всё сказал, в чем мне и признавался. Писать больше не хотел. Но то, что он написал, томов многих стоит. Его романтическая сказка "Год чуда и печали", пожалуй, не сравнима ни с чем в нашей детской литературе. Его "Третья правда" - наравне с "Привычным делом" Василия Белова и распутинской "Матерой" - определяет все нравственно-христианское направление в русской прозе. Его "Царица Смуты" меняет всё наше отношение к эпохе Марины Мнишек. Веха в исторической литературе.
В лагерях ему удалось написать и даже переслать в письмах свои первые книги. Нашлись люди как из демократического, так и из патриотического лагеря, - перевозившие эти рукописи в заграничные издания. Спасибо скажем и Илье Глазунову, и Борису Мессереру. Оба, между прочим, - художники. Уверяю читателей: по сути, почти все эти книги могли выйти и у нас в советское время. Как выходили деревенщики или книги Аксенова и Владимова. Та же правда жизни, приправленная романтикой. "Повесть странного времени" (1978), "Год чуда и печали" (1981), "Расставание" (1984), "Третья правда" (1984). И все книги - в "Посеве". Ну, чем "Третья правда" политически острее астафьевского "Последнего поклона"? Кого могло напугать "Расставание" - типичная книга тогдашних "сорокалетних", близкая и Маканину, и раннему Кирееву; про сказку и говорить нечего? Ничего особо диссидентского.
Спрашивается, за что сидел - за русские взгляды?
Поразительно, но второй свой страшеннейший срок (десять лет лагерей и пять ссылки) Леонид Бородин получил в 1982 году за самые безобидные повести и рассказы, включая и сказку "Год чуда и печали". Беда в том, что эта сказка была напечатана в "Посеве". За "Ардис" бы слегка пожурили, как Битова, за "Континент" погрозили бы пальцем, я и сам там печатался у Максимова. Но почему вполне безобидный союз умеренных русских националистов-солидаристов НТС так пугал чекистов, я и сейчас не пойму. Я хорошо знал стариков из НТС, выступал у них на съезде; чем они могли напугать наши власти? Своей русскостью? Своей дряхлостью?
Началась перестройка, все эти "Ардисы" и "Континенты" переехали дружно к нам, расплодились во множестве, а НТС осталась еще одной романтической сказкой, которые так любил Леонид Бородин.
Конечно, по характеру он был герой-одиночка, потому и с людьми сближался неохотно, компанией друзей себя не окружал. Как его называли в лагере - "пахан", в самом лучшем смысле этого слова. Лидер: надежный, организовывающий вокруг себя целый мир, но держащийся в стороне. На его личных торжествах я встречал пять-шесть человек, не больше. Владимир Осипов, Михаил Ладо, Илья Глазунов...
При этом, как бы сейчас ни втягивали его в свой круг либералы-диссиденты, им он был абсолютно чужд. Его одинокий мир всё равно находился в ауре русского почвенничества или русской партии.
Вскоре после освобождения Бородина из лагеря я позвал его в поездку в родной ему Иркутск вместе с делегацией журнала "Москва" и его редактором Михаилом Алексеевым. Михаил Алексеев, надо отдать ему должное, согласился взять с собой Бородина. И Леонид, недавний сиделец, абсолютно дружески общался с далеко не последним представителем брежневской элиты. Наша совместная поездка в Иркутск от журнала "Москва" каким-то мистическим образом определила дальнейшую литературную судьбу Леонида Бородина. Михаил Алексеев как бы передал символическую эстафету будущему редактору. Загадочно-романтическим образом связал его с "Москвой". Хотя первый опыт публикации был неудачным. Вскоре после ухода Алексеева, когда главным в "Москве" стал Владимир Крупин, я отнес туда чудесную повесть-сказку "Год чуда и печали", которая очаровала меня не меньше, чем "Маленький принц" Антуана де Сент-Экзюпери. Увы, Крупин вернул мне ее со словами: "Не подходит, пусть принесет что-нибудь лагерное". Тогда это было в моде. Но ничего лагерного многолетний сиделец практически не писал. Лагерь ему был неинтересен.
У Бородина есть лишь одна "лагерная" повесть - "Правила игры", но и там весь сюжет, весь смысл не в лагерных страданиях, а в важнейшем для Леонида Бородина понятии - "правила игры". Всю жизнь Бородин прожил согласно своим правилам, никогда не нарушая их. Того же он требовал и от друзей. А Крупину Бородин остался навсегда благодарен за то, что тот через два года позвал его в "Москву" на работу, а позже и оставил главным редактором. Я помню, после выхода из лагеря, когда мы с Леней сдружились, я вовлек его в литературную кутерьму, познакомил со многими писателями, начал печатать в журнале "Слово", с которым тогда сотрудничал, там же опубликовал и первую статью о нем. Но опекунства он не терпел. Уже позже он сам определился, кто ему ближе, стал печататься одновременно в "Нашем современнике" и в "Юности", опубликовал там все повести и рассказы, написанные в лагерях и вышедшие в эмиграции в издательстве "Посев".