Революция — живой организм. Она рождается в муках. Это "роды в смерти", что можно уподобить бабочке, которая, уже насаженная энтомологом на иглу, вдруг конвульсивно исторгает из себя яички, надеясь в последний миг на продолжение жизни. Революцию вскармливают молоком оружия, воли и мечты. Но одной только битвой победы не сотворить. Подросшее дитя революции жаждет созидания, отвергает смерть и преумножает жизнь. Потому сандинист откладывает винтовку и пишет учебник, делает спасительный укол в пору эпидемии, выкорчёвывает банановое дерево, чтобы вырыть окоп, но мечтает, что после боев на этом месте разрастётся дивный сад. Революция перековывает не только орала на мечи, но и мечи на орала, когда юноша революции мужает.
Никарагуанское дитя революции оглядывается на русскую мать, на кубинскую старшую сестру, лелеет новорождённую революцию Сальвадора. Белосельцев для сандинистов — "носитель мысли великой", вестник той страны, откуда музыка революции разнеслась во все части света. Его революция — это уже зрелый организм, мощный исполин. Потому Белосельцеву должно быть ведомо всё о будущем Никарагуа. Он может предсказать путь крохотной страны, готовый повторить путь страны необъятной, готовой, как озеро, отразить в себе небо.
Но никарагуанским романтикам и фанатикам ещё не ведомо, что революция — точка отсчёта бытия, откуда выходит не единственная прямая, а два луча, порождающие разные измерения жизни после революции. В одном — созидание и благоденствие, в другом — вечное преодоление лишений, мук и сомнений. Мир уподобляется весам, где на одной чаше лежит творчество, великая Победа 1945 года, покорение Космоса, а на другой — гражданская война, штрафные батальоны, усталость и растраченность цивилизации.
Потому на юные мировые революции Белосельцев взирает с потаённой тоской, как на возможность вернуться в прошлое, к изначальной точке, чтобы вновь возгореться мечтой о справедливости, вернуть свою Родину на путь Победы и Космоса, спасти её от угасания.
В Никарагуа весь мир состоит из этих начальных точек революции. Мир складывается из них, как из молекул. Эти "молекулы войны", из которых "выстраивались все бойни и несчастия мира", существовали в бытии изначально, ещё до того, как расподобилось живое и неживое.
Молекулы войны просыпаются в вулкане, который, как молох, принимает в свой кратер жертвы — первых сандинистов, брошенных жерло Самосой. Революция это помнит, потому Никарагуа — "страна неостывших вулканов", из которых в любой момент могут извергнуться души казнённых, распространяясь кипящей лавой: "Белосельцев вдруг испытал тоскливый ужас, словно оттуда, из дыры, веяла безликая непомерная воля, и его хрупкая жизнь направлялась этой волей к какой-то грозной, необозначенной и ему недоступной цели. Людские рождения и смерти, чаяния добра и любви, приносимые жертвы безразличны для этой воли, чья неколебимая мощь, излетая из кратера, минует человеческие переживания и чувства, устремлена в открытый, безжизненный Космос".
Молекулы войны несет ураган, будто тот самый блоковский ветер, что теперь набрал силу и свищет "на всём Божьем свете". Никарагуанский ураган подобен ветру из "Осени" Заболоцкого:
Но вот приходит ветер. Всё, что было чистым,
Пространственным, светящимся, сухим, —
Всё стало серым, неприятным, мглистым,
Неразличимым. Ветер гонит дым,
Вращает воздух, листья валит ворохом
И верх земли взрывает порохом.
И ещё предстоит мучительное прозрение света через мглу, дым, пороховые взрывы, когда ураган перевернёт очередную страницу жизни, сделает настоящее прошлым.
Молекулы войны порождают землетрясение, и из трещин в земной коре всходят тонкие ростки революции, способные остановить танки "контрас" и "гринго".
Рио-Коко — артерия земного рая, превратившаяся в "логовище огня", через которое сандинисты идут атаковать врага. Она становится рекой жизни и смерти, где пересекаются все времена и сроки, встречаются все народы, обнимаются предки и потомки: "Все эти притоки и русла, питавшие войну, были связаны между собой во времени и пространстве. Перемещаясь по ним, можно было попасть на любую войну, прокатившуюся за все века по земле". Белосельцев вместе с сандинистами толкает по воде советскую пушку времён Великой Отечественной войны, веря, что именно из неё стрелял его отец, погибший под Сталинградом. У Рио-Коко нет земного истока. Она берёт начало в вечности, в вечность же и уходит.