В полпятого утра анализы взяты. За результатами предлагают прийти завтра. Появляется новый, корректный и вежливый невропатолог, тоже констатирующий у Кости сотрясение мозга.
В 6 часов Мережникову сообщают, что алкоголь в его крови найден, чему он, собственно, и не удивлен: все-таки он шел со свадьбы. Его интересует аналогичный анализ врача, ведь из-за этого весь сыр-бор. “А на каком основании мы должны его вам давать? Это делается только по официальным запросам”, — отвечают измочаленному музыканту.
* * *
Давайте считать эту статью официальным запросом.
* * *
Около семи часов утра Константин попадает в долгожданный 15-й корпус, где его должен обследовать, наконец, травматолог. Те же пустые коридоры, те же изнемогающие люди, то же отсутствие медперсонала. Даже дежурного нет на месте.
Мережников забирает со стола свое медицинское “дело” и пишет записку, что нет у него уже сил ждать врачей, а потом ругаться с ними, что “дело” он взял, и если оно понадобится, пусть позвонят по оставленному им телефону. На улице он ловит такси и едет домой к жене — лечиться и зализывать раны.
Другой помощи ему ждать неоткуда.
ПОПРАВКА
ПОПРАВКА
В прошлом номере “Завтра” в поэтической публикации Татьяны Глушковой “Русские наши скрижали…” по вине редакции допущен ряд опечаток. В стихотворении “В парке”, гл. 5, первую строку следует читать:
“Вот и взрезает лопата”…
Там же одиннадцатую строку следует читать:
“Лишь на четвертые сутки”…
и далее, в гл. 6, четвертую строку следует читать:
“Ластится, сводит с ума”…
В стихотворении, начинающемся “Все судачат…”, шестую строку следует читать:
“Этот скорбный, мятущийся дух”…
Приносим извинения автору и читателям.
ЭХ, КАЛиНА, КаЛИНА… Вера Шапошникова
Эта встреча связана в моей памяти с событиями, охватившими в середине века все население нашей страны.
Произошла она после одной из редакционных летучек, где полемика литературных противников мало чем отличалась от брани при рукопашной. Когда страсти иссякли и сотрудники газеты начали покидать зал, сидящая впереди меня женщина в красном платье привстала на кресле и, повернувшись ко мне, звонко, заливисто расхохоталась.
Она появилась в редакции “Литературной газеты” недавно. Увидев ее впервые, я обратила внимание на ее оригинальное, слегка деформированное лицо, чистую розовато-нежную кожу и темные, влажно сияющие глаза, выражающие внимание умного человека. Сейчас в них плясали озорные искры.
— Каково! — только и сказала она. Из зала мы вышли как старые знакомые. Звали мою новую приятельницу Нина, фамилия ее была Николаева. В газете она появилась недавно, одновременно с новым ее редактором, популярным поэтом Константином Симоновым. Возглавлявший после войны “Новый мир”, он обратил внимание на дипломную работу выпускницы филфака МГУ, посвященную казненному фашистами чешскому публицисту и критику Юлиусу Фучику, напечатал ее в журнале и, получив назначение в “Литературную газету”, пригласил на работу и Нину Николаеву, молодого литературоведа-слависта.
У нее был пытливый, требующий общественной активности ум, ее всегда окружали интересные люди, она обладала завидным талантом находить их среди пестрого человеческого потока, проникаться их интересами и заботами, принимая участие в их делах.
Все это я узнала, конечно, позднее, в период наших долгих добросердечных отношений. С некоторыми из ее знакомых и я общалась — это были интереснейшие люди. Однако записки мои связаны с человеком, которого я никогда не видела и знаю всего лишь малую частицу его жизни, выраженную в творчестве и соединившуюся у меня с памятными событиями.
Многое со временем оскудевает в памяти. Смягчается острота переживаний, тускнеют события, волновавшие умы, и только порой из их череды выплывает какой-нибудь совсем незначительный факт или чье-то имя.
Однажды ко мне в редакцию заглянула Нина. В газете она уже не работала, а, закончив аспирантуру, занималась проблемами чешской литературы.
Мы с ней продолжали встречаться, часто перезванивались, иногда она увлекала меня на выставки неформалов, к искусству которых я не испытывала горячей симпатии. Эти полулегальные выставки проходили чаще всего где-нибудь на окраинах, в отдаленных районах города, случалось, и под присмотром милиции. Тогда, в основном, следили за посетителями, позволяя беспрепятственно уплывать из страны произведениям, представляющим культурную ценность народа.
Тот период наших отношений с Ниной был насыщен бурными событиями, переживаемыми народом. Мы собирались в доме у Нины, у наших общих знакомых, где встречалась литературная молодежь, в том числе и зарубежные студенты и аспиранты, учившиеся в Советском Союзе. Победа в войне принесла и первую радость взаимного узнавания, и рост международного авторитета нашей страны, которая, несмотря на непонятные извне наши внутренние разлады, продолжала держаться на вершине славы.
То было время полета Гагарина, многолюдных Международных конгрессов мира и особенно запомнившегося мне Международного женского конгресса — эмоционального и яркого. Все это заслоняло подспудно текущие общественные процессы.
Помню Нину того времени, ее целеустремленность и все более крепнущий интерес к наукам, касающимся психической энергии человека и созидательной силы добра, его духовной опоры.
Наша редакция теперь помещалась на Цветном бульваре, в сером, невзрачном здании.
Константин Симонов, главный редактор “Литературки”, практичный и деловой, преодолев преграды жилищного кризиса, что даже ему, любимцу Сталина, было совсем не просто, добился для газеты здания с типографией. Упростился производственный процесс, все стало под рукой — и верстка, и правка, и новый набор.
Сюда, на Цветной бульвар, и заглянула однажды Нина.
— Нужно поговорить, — сказала она, окинув взглядом сотрудников.
— Пошли в столовую, — предложила я.
— Что-нибудь случилось? — это было понятно по тону вопроса.
— Да нет, ничего особенного, — успокоила она. — Просто хочу тебе кое-что показать. Знаешь, так получилось, один художник, грузин, написал серию картин, — стала она как-то сбивчиво объяснять. Я подумала, что речь идет о каком-то новом “гениальном” абстракционисте, оказавшемся в немилости у руководства страны. Но оказалось иначе. И художник, к тому же, вроде бы был и не художником, а поэтом, потому что приехал в Москву на поэтический семинар — их регулярно проводило по жанрам Правление Союза писателей страны, заботясь о творческом росте культурных кадров, и тут с ним произошла странная история.
Не помню сейчас, что сказала Нина о картинах: были те написаны в Москве или он их привез с собой. Посвящены они были народной трагедии 37-го года, кажется, и у самого создателя их были свои счеты со Сталиным.
А случилось так: однажды слушатель семинара вышел из дома, запер дверь своей комнаты, а потом обнаружил, что забыл какие-то документы или книги — это не важно. Важно то, что, вернувшись, он застал в своей комнате посторонних людей, рассматривающих картины. Он возмутился, стал выяснять, кто они и что вообще им нужно, комната ведь была заперта…
Ответ гостей еще больше озадачил художника: незнакомцы назвались представителями министерства культуры. Наслышаны, мол, о его работах, вот и решили посмотреть…