Войдя вплотную в стихию русского национального движения, так презираемого либералами русского национализма, Петухов оказался начисто лишенным всякого шкурного интереса, по-детски наивным; плыть против течения научной фанаберии помогала ему одна лишь любовь к отечеству. Настолько беззаветно он был пронизан этой любовью - с ней и сверял каждый свой шаг в нелёгких обстоятельствах, скоро и плотно опутанный интересами многих окружающих его людей, вроде бы идущих одной с ним дорогою. Но оттого, что вроде бы все единомысленники шли одним курсом, но наощупку, с разными призатаенными интересами и умыслами, национального движения в России не возникло даже в девяносто первом, хотя были все возможности к тому. Но, знать, не та карта в игре выпала, иль политические шулера пометили колоду, загнули «угол» под свою дьявольскую руку, хотя многие из патриотической общины, несмотря на отсебятину в действиях, были истинно верующими в православную Русь. Как всегда, в октябрьские дни 93-го подвела разнобоица и толкотня «в подворотне» за вождистское кресло. И эта коренная Русь-мать осталась, увы, не понятой, затерявшейся в тумане, с неотчетливыми историческими контурами… Вот и грядущая воображаемая судьба русской нации, которой чужебесы постоянно пророчили вырождение и исчезновение, тоже выступала из идейного тумана разной, а потому не устанавливалось энергического союза, который и возбуждает победительное чувство. Петухов был не лишен желания водительства, и ему, безусловно, казалось, что он проник в самую сущность бытия исторической России, так глубоко упрятанную от народа в заповедные скрытни Дворца. Петухов не просто догадывался, но знал (так полагал он) истины, предлагал свою помощь, чтобы, использовав «преданья старины глубокой», вывести Родину из космополитического тупика на верный путь «возврата к себе», вроде бы навсегда утраченный. Но его деятельная «рука» считалась ненужной самодовольным кремлевским управителям и московским думским временщикам, полагающим национализм за великий грех, но желающим лишь «стричь и брить покорное овечье стадо». Вместо созидания национального Отечества Петухова стали волочить по судам и запрещать его книги. «Я чту, я уважаю власть, я государственник, – сознательно открываясь, признавался Петухов в дневнике «Курсом на резервацию». – Если бы было иначе, если бы власти хоть на йоту любили и уважали Россию, то они бы не травили и не убивали меня, а пригласили бы в советники… коли больше им советовать некому, а самим пораскинуть умом лень. Я бы работал не за деньги, а за совесть, как наши солдаты в Великую Отечественную – за Родину».