Чтобы не впадать в художественный домысел, лучше предоставить слово самому Петухову.
«Вернувшись домой, весь во власти тяжёлых мыслей, как-то тупо, без всякого удовольствия выхлебал в одиночестве бутылку водки и вроде не опьянел… Решил продолжить. Четыре дня ходил как в тумане. И пил… пил… пил... Не так уж и много – четыре бутылки коньяку «Арарата», немного пива, полтора десятка банок джин-тониковой дряни. Для нормального мужика пустяки. Но с моим прошлым и моим огромным перерывом в этом деле. Беда! Допился до бессилия и головокружения… Эти дни много раз звонил Личутин. Но что я могу сказать ему, коли ум за разум заходит, а язык не ворочается – нечего сказать… Приходил брат, принёс молока, еды. Но бессонница. Видения, только закроешь глаза и начинает твориться черт-те что. Одолевают проклятые черти и инопланетяне, так и до белой горячки недалеко. Она наступает не тогда, когда пьёшь, а когда резко бросаешь, и мозг никак не может перестроиться, строит козни. Это не передать словами, это надо самому почувствовать. Вроде бы в трезвом уме, а напряжение чудовищное. Нет покоя, нет места, негде прислониться, чтобы покой обрести. А в коротком забытье – кошмары дикие и страшные. Жуть кромешная. И сна нет. На восьмой день позвонил всё-таки сестре Личутина, она нарколог, рассказал о состоянии. Она сказала, мол, это «первые ласточки», прислала свою знакомую Ирину Марковну. Капельница, лекарства, накачала меня до предела, кошмарные глюки, она меня и усыпила… Впервые спал всю ночь и полдня. Вырвался. А был на грани. Может и за гранью… Ничему ошибки не учат. Всё повторяется. Но эксперименты ставить на себе больше не следует. Стар стал, силы не те, да и не к чему, есть дела и поважней. С моим сердцем, работающим на шестьдесят процентов, нельзя превращать себя в подопытного кролика. Хотя всё делалось, если уж вправду, для книги про тайны мозга, которую давно замышляю, – это пограничное состояние выявляет некоторые причуды того, что управляет нами. Тайны раскрываются на грани. Но испытывать на себе – это слишком страшно… А главное, потом описать результаты таких опытов уже некому будет. А даст Бог, книгу эту напишу, много накопилось такого, чего нет ещё в научной теории. Поймут ли?».
3.
Петухов погибал от одиночества. Куда бы ни обращал он взгляд, ниоткуда не приходило успокоения душе. Угнетало всё: и личные неурядицы, когда протянутую руку помощи близкие люди отталкивали, смеялись над его добротою; и непризнание научных открытий; и полная разладица в стране, когда народ впал в пессимизм и спячку, а в это время «зверо-люди», похитив власть, разрушали всё, к чему касались их алчность и нетерпение.
«Я создал Общую Теорию эволюции, совершил открытие, цену которому понимают пока единицы, а всё волнуюсь и беспокоюсь. Увы, через сорок-пятьдесят лет русской России может не быть… Чтобы этого не случилось, нам надо совершить величайший духовный и физический подвиг… Только работа спасает меня от ужасающей депрессии. Горько жить в России и видеть, как её богатствами распоряжается кучка бывших фарцовщиков. Нынешних «человеков» есть за что ненавидеть… Демократия, видимо, это система преобразования «человеков» в скотов… Постепенно прихожу к мысли, что моим гонителям придётся дать настоящий бой. У каждого свой крест. Русского писателя этим врагам рода человеческого не сломить. В этой войне за Россию я буду драться с врагами насмерть… Сомнения и тревоги терзают меня… хотелось бы пожить немного, но выбора у меня нет… Смерть в моём деле – это тоже Победа».
При встречах Петухов был мягок, улыбчив, благожелателен, всегда старался услужить, редко когда вступал в спор, чтобы «не дразнить гусей», редко когда принимал на людях рюмку. Но возвращался домой, и тут его, наверное, догоняла хандра, и он, скрывшись от всех, уйдя в затвор, начинал в одиночестве пить, утаивая от нас эту губительную привычку.
Смерть ходила за ним по пятам, иль Петухов сам искал смерти? Эти постоянные посещения кладбища, щепетильный уход за могилами родителей, когда выщипывалась каждая травинка, пробившаяся в ограде, эти постоянные ссоры с обслугою Ваганьково, угрозы и укоризны, взывания к совести администрации - не только от немеркнущей любви к отцу-матери, но тут присутствовал некий мистический оттенок в общении с погостом и его вечными поселенцами, которые ежедневно пополняли последний приют, и уже никогда не встанут из гроба, не смогут о себе озаботиться, только ведут доверительные беседы. Сам тленный воздух кладбища, наверное, пьянил, кружил голову, и Петухов, общаясь с усопшими, заглядывал в гудящую бездну, куда готов был кинуться с головою, но и в последнюю минуту отодвигался от края, чтобы завершить на земле предначертанные Господом уроки. Казалось бы, с надсаженным, крайне больным сердцем надо уединиться в спокойной тихой гавани, где можно избежать житейской суеты, ссор и разладицы, умирить душевную смуту, обузить круг знакомств, а он же – напротив, всё торопился куда-то, изнемогая от болезни, нагружал себя переживаниями и бесконечными заботами, внушая себе, что почти здоров. А расхристанная, самодовольная столица, изобретающая какие-то непрерывные услады (как в последний день), украшивающая мерклую жизнь круговоротом бездельных «шоу», говорильни и вечеринок, невольно забывала Россию, коварно выпивала из горожан последнее национальное чувство… И не выпускала Петухова из цепких лап следствия, фарисейски обвиняя в крамоле.