Но, как бы там ни было, Советский Союз позиционировал себя в качестве мощной индустриальной системы: бывшим селянам, а ныне студентам-физикам внедрялась мысль о космических пределах и "яблонях на Марсе". Послевоенная и особенно шестидесятническая парадигма — рафинированно-городская и где-то — космополитическая: транзисторные приёмники с джазом, разговоры о Хемингуэе и Ремарке, модный дамский начёс "бабетта" и не менее модная кибернетика. Ненависть к быту и к любой форме осёдлости. Только дорога, кочевье, походы, песни у костра, возведение новостроек и — устремление к очередным далям. Бытие на фоне минималистского интерьера, абстрактной живописи и холодного пластика. Впрочем, общество нашло себе не то отдушину, не то противоядие: на рубеже 1960-70-х годов в Советском Союзе родился феномен писателей-деревенщиков, почвенников, которые воспевали сельскую честь, противопоставляя её городской беспринципности. Город — зло, деревня — благо, корни, исток. Постулировалось: индустриальное железо уродует душу русского человека, делает из него растерянного и при этом агрессивного маргинала. У Василия Шукшина читаем: "Потом переходили на людей — какие люди хорошие в деревне: приветливые, спокойные, не воруют, не кляузничают. А у нас… обрати внимание: у нас, если баба пошла по воду, она никогда дом не запирает — зачем? Приткнёт дверь палочкой, и всё: сроду никто не зайдёт. Уж на что цыганы — у нас их полно — и то не зайдут…". В народной комедии "Любовь и голуби" есть пронзительный монолог главного героя, где он рассказывает о безобидном деревенском юродивом, которого убили "шабашники" — городские рвачи, приезжавшие на сезонные работы. В детском рассказе "Альфред" писателя Радия Погодина рассматривается острый конфликт сельских мальчишек с омерзительным, подлым "дачником". Он до такой степени вызывает раздражение у местных ребят, что те сходу придумывают ему кличку — Альфред, хотя "оказывается, Альфреда Шуриком зовут…". Но он — чужой, а потому ни о каком Шурике не может быть и речи — только Альфред. В кинематографе возникает образ потерянного Афони — деревенского парня, который оставил свою малую родину и тщетно пытается быть городским. Но не выплясывается. Пьёт Афоня. Плохо ему. Тема пограничного состояния — между Богданом и Селифаном, посреди развилки — стала одной из важнейших в культурном дискурсе 1970-80-х годов. Писали об умирании русской деревни, о потере самобытности и утрате важнейших смыслов. Не меньше нареканий вызывали города, создаваемые вокруг завода-гиганта (так называемого градообразующего предприятия) — именно туда стекалась деревенская молодёжь, пополняя ряды пролетариата, но не становясь им в полной мере. Результат — Афоня, застрявший между мирами. Уже не село, но ещё не город, и если изба — это дико, то панельная хрущёвка — просто омерзительно. Уехали, но не приехали. Эта пограничность, сопредельность когда-то вдохнула жизнь в советскую цивилизацию, а потом сделалась ещё одним камнем преткновения: людей, которые "ни Богдан, ни Селифан", оказалось весьма легко привлечь красивой обёрткой…
Задело!
Задело!
Дмитрий Перетолчин
Политика Конспирология Общество
Один мой хороший приятель некоторое время назад представлял меня своим знакомым как "друга-конспиролога". Надо ли говорить, что после такой презентации никакой серьезный разговор состояться уже не мог. С такой рекомендацией можно было шутить, говорить полусерьезно, но действительно обсуждать что-либо становилось невозможно, потому что в массовом сознании живёт убеждение, что любая отличающаяся от общепризнанной интерпретация событий абсурдна.
Однако в таком убеждении кроется целых две подмены понятий; во-первых, реалии таковы, что исторический факт всегда был конструируем. Не в силу заговора или попытки сбить с толку — исторически он был интерпретируем с позиции наблюдателя факта. Если наблюдателя было два, то появлялось две интерпретации. Даже на бытовом уровне потерпевший и обвиняемый будут описывать инцидент по‑разному, а вся история — набор подобных инцидентов. Однако в современности возможность интерпретации носит зачастую характер откровенной манипуляции, при которой беспорядки в Москве в репортажах западных СМИ происходят на фоне пальм и тому подобное. И столь нелепые поделки не могут не требовать попытки самостоятельного разбора.