В отличие от стихотворца, о котором мы столь подробно говорили, его собрат по перу дает нам значительно меньше материала для “исследований”: одна тонюсенькая книжка-”мотылек” с двумя десятками стихотворений да три-четыре подборки в периодике (“Лит. Россия”, “Завтра”, журнал “Смена”) — все, что сумел он напечатать за почти что десять лет. Давно замечено: если в редакции сидит посредственный поэт, то он грудью встанет на пути того, что талантливо, ярко, интересно не нов, конечно, и принцип: “Ты — мне, я — тебе”. В том, что Иван Голубничий — поэт очень одаренный и своеобразный, мы попытаемся еще здесь убедить читателя он никогда не сидел в редакционном кресле, а потому и не представляет интереса для тех, кто руководствуется вышеизложенным принципом он не умеет толкаться локтями и, более того, в силу чисто русской своей непрактичности не спешит использовать любую встречную возможность: скажем, издательство “Палея” предлагало ему издать вторую книжку, и руководитель издательства Н. Мишин сам договорился со спонсорами о ее финансировании, но поэт настолько затянул с представлением рукописи, что подобного “измора” не выдержали ни спонсор, ни издатель.
…Два обстоятельства бросаются в глаза, когда знакомишься с творчеством Ивана Голубничего: отсутствие проходных стихов, стихов ни о чем (“цветочки-лепесточки” или “мушки-паучки”) и весьма редкая в нынешней ситуации принципиальная отстраненность от “злобы дня”, от “газетной” публицистики. И если первое обстоятельство способно вызвать только одобрение со стороны и критики, и читателя, то второе, пожалуй, может отозваться и нареканиями, и сетованиями. А между тем оба они имеют единую основу и обоснование.
Привычная атмосфера для поэтического мира И. Голубничего — смятение и предчувствие катастрофы, трагедии. Вот — полностью одно из характерных стихотворений:
Когда устанешь от пустых затей
И примешь тихий постриг в отдаленном
Монастыре, среди дубов и кленов
В молитвах и блаженной нищете…
Потом, когда, приблизившись к черте,
Которой нет светлей и сокровенней,
Познаешь Бога в тайном откровенье,
Уста запечатлевши на Кресте -
В твой смертный час пусть Ангел осенит
Тебя крылом и чистою молитвой,
Пусть будет светлым твой последний сон!
… Я просыпаюсь. Тишина звенит.
Рассвет пронзает ночь холодной бритвой.
Кошмарный день встает со всех сторон.
“Пограничье” в эпохе и в душе… Может быть, некая схожесть исторических, политических ситуаций определенным образом “роднит” поэта с литературой серебряного века. “Тихий постриг в отдаленном монастыре” — естественный, по-человечески понятный первый порыв: укрыться, уйти от того страшного, может быть, конечного, что готовят тебе злые сатанинские силы вспомним, в подобной предгрозовой атмосфере, в августе 1914 г., А. Блок выдохнул:
Славой золотеет заревою
Монастырский крест издалека.
Не свернуть ли к вечному покою?
Да и что за жизнь без клобука?..
Но не другой ли мотив главенствует и заглушает первый в стихотворении И. Голубничего: “…Познаешь Бога в тайном откровенье, Уста запечатлевши на Кресте?” Осеняющее крыло Ангела и “чистая молитва” можно, видимо, назвать и меркантильностью наше обращение к Богу в минуты роковые, но ведь в конечном-то итоге не столь уж важны побуждения и даже пути — существенней результат может, Всевышний и посылает нам видимо непосильные испытания, чтобы очистить наши помыслы, облагородить наши деяния, повернуть нас душой к Добру.
“Страдание… есть состояние духовное, светоносное и окрыляющее оно раскрывает глубину души и единит людей в полуангельском братстве оно преодолевает животное существование, приоткрывает дали Божии, возводит человека к Богу, побеждает отчаяние, дает надежду и укрепляет веру. В страдании тает тьма и исчезает страх”. Это все тот же Иван Александрович Ильин, к которому я так часто обращаюсь здесь не только потому, что он был одним из первых наших мыслителей ХХ века, но потому также, что именно серебряному русскому веку посвятил он несколько своих исследований.
“Кошмарный день” в приведенном выше сонете И. Голубничего — это не самое сильное определение “исторического процесса” в творчестве поэта. В “Триптихе” кровавая картина из прошлого — солдаты, “шаг чеканя”, уходят из растерзанной ими страны, “И каждый, несомненно, был герой”, — представляется явью, точной копией — в грядущем: “И примет власть надменный имярек, И кровью обратятся воды рек… И зацарят средь выжженных пустынь, Глумясь над прахом попранных святынь”.
Ничто не проходит бесследно — знает И. Голубничий (одно из его стихотворений так и называется “Дом помнит все…”) в человеке слишком много еще до-духовного, инстинктивного: