провергающей критике “тирана”, “людоеда”, “злодея” и “параноика” соответствовала - на “другом” полюсе - не менее оголтелая консервативная критика. “Русская консервативная”, “русско-националистическая”, “православно-монархическая”, “почвенническая”. Которая с конца 80-х годов, скопом ворвавшись в ворота горбачевской гласности, обвиняла “демократов”, всех сплотившихся вокруг общества “Мемориал” в… недостаточности, “мягкости” приговора над “сталинщиной”. Эта “консервативная” критика, со своей стороны, развернувшись во всю “русскую ширь” и едва ль не садистски надрывая национальные сердца, создала столь пугающий образ “душегуба и мужикоборца” (О.Мандельштам), “уничтожившего крестьянство как социальную силу” (И.Шафаревич), что мстительные ветхозаветные вопли “детей Арбата” предстали и впрямь “детским плачем” над узкою чередою родных им могил… Конфликт между либеральными и консервативными прокурорами, обрекавшими на позор и проклятье величаво-трагическую, героическую советскую эпоху, был подобен в исходных позициях конфликту “хорошего с отличным”, то есть “ужасного” с “кошмарным” - категории, в каких только и трактовался Сталин как виновник репрессий: “массовых” и “сверхмассовых” - сгноивших чуть не две трети (крестьянство!) населения страны. “Противостояние” между либеральными (космополитическими) и консервативными (“почвенными”) прокурорами приняло форму яростного состязания борцов-обличителей “наркоза сталинизма, одурманившего весь народ” (Вл. Солоухин). В ходе этого состязанья - кто пуще, кто обоснованней ненавидит “кремлевского горца” - стороны роковым образом политически побратались (что идейно и предопределило сегодняшнюю самоликвидацию “непримиримой оппозиции” ельцинскому режиму). Плечом к плечу с “детьми Арбата” встали дети, духовные внуки кулаков, скороспелые отряды “столыпинцев”, экстатических “православствующих”, монархистов-“романовцев”, навербованные как по команде в основном из “прозревших” коммрасстриг. Под сусальным покровом “гуманности”, “верности Православию”, “народолюбия” и “русофильства” речь, конечно ж, велась об уничтожении СССР, об утопическом суверенитете хуторянской России с грезящимися в ней молочными реками в кисельных берегах. А во имя жалкой “реабилитации” русского, “поддавшегося наркозу сталинизма” народа ответственность за утверждение социализма и прочное “воцарение” Сталина с остроумием перекладывалась на… Лиона Фейхтвангера, Андре Жида, западных интеллектуалов, извне культивировавших сталинизм (как пространно оправдывал “нас” заслуженный русолюб В. Кожинов, спасая честь русско-национальных “наркоманов”)… Сталин, под гибкими националистическими перьями, не отличался от Троцкого, а последний - от Ротшильда, вплетаясь в чертово колесо мировой русофобии, большевистско-сионистского заговора, изощреннейшего идеологического коварства. Неуемным фантазиям буйного антисталинизма (антикоммунизма и антитоталитаризма) посвящались бессчетные страницы “самых патриотических” журналов, “бастионов русского патриотизма” - как себя и свои издания понимали маленькие волгокогоновы, русские отто-лацисы, рой-медведевы, сахаровцы, солженицынцы, яковлевцы… Как грибы, размножаясь спорами, они задним числом отрабатывали долг конъюнктурного подобострастья перед живыми, тщеславны- ми “мучениками тоталитаризма”, перед былым диссиденством и давно уж опутанной ЦРУ “белой” эмиграцией. И разве мало подобные авторы, “прозорливцы” духовного мира вождя, извели ядовитых чернил, уверяя, что только притворно, “лицемерно”, “трусливо” в 45-м году произнес Сталин тост “за великий русский народ”; что циничным и политиканским был в конце 30-х годов его курс на воспитание патриотизма; что единой лишь “профанации” русско-патриотических чувств служила послевоенная прорусская политика Сталина в области литературы, кино, вообще искусства, как и культ русской науки; что злокозненным было введенье понятия “старший брат” - о русском народе; что притворством, циничной прагматикой объясняется и восстановление Сталиным Патриаршества на Руси и заметные послабления Церкви в 40-х годах… Так что воистину - как пришлось мне 3,5 года тому написать о сонме коллег: …Но если г о р ц а помянут, его кремнистую дорогу, так, что ни вздох его, то в строку, как лыко драное, вплетут… Доходило и до командных рекомендаций: “не выносить на митинги и демонстрации портретов Сталина”, компрометирующих, мол, патриотическое движение, - как дерзала школить народ, в черном 1993 году, сама “Правда”, устами очередного “Рыцаря Истины” от диссидентства или масонства. Всем этим разгульным псевдопатриотическим ражем бесчестился не один, сам по себе, Сталин - бесчестился именно народ: весь советский и первым делом русский с его “бессмысленными жертвами”, с его якобы апостасийным (отпавшим от Божьего Промысла) путем. Бесчестилось, в частности, и “возлюбленное” крестьянство 30- 50-х годов. Крестьянство, чей труд (как и труд рабочих в пору сталинских пятилеток) якобы “становился бессмысленным, подобно труду каторжников, перетаскивающих груду камней из одного угла двора в другой, а потом - обратно” (“НС”, N 9, 1994). И эту-то вненародную по существу точку зрения, диктуемую диссидентурой, восторженно поддержали, в том числе, едва ли не все писатели-”деревенщики”, провинциальная по духовному кругозору “национальная элита”… Ясное дело, что и победа в Великой Отечественной войне над фашистской Германией, Победа, неотделимая от государственной воли Сталина, очернялась, переводилась в двусмысленный план. Ибо сама- то Великая Отечественная война объявлялась всего-то “смертельной схваткой двух деспотов”, равно враждебных России. Кто ответит за эту духовную власовщину, что годами источала миазмы в русские небеса и доселе отнюдь не поникла, не побита камнями позора и воровски осеняет себя то православной хоругвью, то зна- менами Дмитрия Донского, кимваля об “освобождении от коммунистического ига”? Кто ответит (хотя бы смущенным уходом с общественной арены, учительской кафедры)?.. Неужели один Эдвард Радзинский (с инородческою компанией), столь похожий и внешне на духовного Квазимодо? Неужели лишь те, кто не скрывает своего презренья к России и русским и, стало быть, не претендует войти в “патриотический пантеон”?.. Кто ответит - о, не перед памятью вождя только ! - но за дружное “русско-национальное” осмеяние, угнетение “великого государственного инстинкта русского народа” (К. Леонтьев), который (а отнюдь не “чудовищный общий наркоз стали- низма”!) выразился наконец и во всенародном оплакивании вождя в траурном марте 1953 года, когда мощно, “парадоксально” и неоспоримо заявило о себе… “мнение народное” (Пушкин). “Мнение народное”, исполненное сердечной тревоги за грядущую судьбу страны… Эта провидческая скорбь, непритворный, иными и вовсе нежданный, но подлинно всенародный плач, если б можно было перевести его на язык пластических форм, не сулил ли, по всей логике, - антиклыковского, конечно, - небанального в величавости памятника “тирану”, на каком бы написано было, по меньшей мере: “…ОТ РУССКОГО НАРОДА - С ПРОЩЕНИЕМ”?.. Сказанного не понять вне философии имперской жертвы. Жертвы, которую неизбежно приносит народ - и державокрепящая нация прежде всего, - если хочет построить великое государство. Независимое и самобытное, под сенью которого только и может быть обеспечена нациям историческая жизнь. Не иллюзорное “выживание” с неуклонною внутренней деградацией, но перспективное бытие - при немеркнущей всемирно-исторической роли самоотверженной нации. Тот “великий государственный инстинкт русского народа”, о каком говорили все лучшие наши мыслители, состоял в подсознательном и сознательном приятии названной жертвенности. В этом приятии сказывалось не простая “кротость”, “безответность” народа, но высокая духовность его, сложная глубина религиозного чувства. Может быть, точней всех выразил пафос имперской жертвы как залога самобытия России “жесткий” наш К. Леонтьев. “НАДО КРЕПИТЬ СЕБЯ, меньше думать о благе и больше о силе. БУДЕТ СИЛА, БУДЕТ И КОЙ-КАКОЕ БЛАГО, ВОЗМОЖНОЕ”,- писал он, желая, чтобы Россия у с т о я л а перед Европой (Западом) в ее “гуманных”, эвдемонических, демократических