Хомейни приехал из Парижа. Его достаточно рафинированные фундаменталистские рефлексии отнюдь не поверхностно соприкасались с иными традиционалистскими изысканиями. К этому моменту уже выкристаллизовались в Европе окончательно и понятие «третьего пути», и представление о «консервативной революции», и формула «двух врагов» СССР и США во всех ее гибких модификациях, в том числе и в базовой: «Преступный сговор ялтинских хищников», и взявшее все это на вооружение движение “новых правых”.
Уже в 1943 году Тегеран не случайно стал местом встречи держав антигитлеровской коалиции (вообще случайности в вопросе о выборе места встречи таких лиц, как Рузвельт, Сталин и Черчилль, полностью исключаются). Борьба Англии, США, России и Германии (в меньшей мере Франции) вокруг Ирана была острейшей.
Англия в 1921 году возвела на престол ту самую династию Пехлеви, которой в дальнейшем предстояло сыграть большую роль в геополитических коллизиях ХХ века. Тем самым Англия как-то скомпенсировала свой проигрыш в традиционно значимом для нее Азербайджане и выключила из игры «французский узел влияния», всегда определявшийся связкой Армении и Ирана.
Немцы на это смотрели болезненно, насыщая своей агентурой весь Ближний и Средней Восток от Египта и Судана до Турции, Ирана и Ирака. Вожделенная ось Берлин-Багдад (она же ось Берлин-Анкара) никогда и ни при каком уровне поражения не выходила из сферы суперприоритетного внимания Германии. Германия может быть кайзеровской, веймарской, фашистской или ужасно демократической. Но она всегда остается Германией. А значит, всегда будет строить свою игру в указанных приоритетных направлениях, концентрируя на этой игре большую часть имеющихся у нее на данный момент возможностей. Эти направления для нее, как говорят ученые, “инвариантны”.
Всегдашнее затруднение в подобной игре неминуемо синхронный интерес Германии к Турции и Ирану, этим антагонистам «Передней Азии». При этом единственный шанс для немцев состыковать между собой двух фундаментальных противников в том, чтобы накрыть глубинную вражду общей, менее глубинной и в каком-то смысле внешней идеологической картой. Из таких крупных карт во второй половине ХХ века могла быть использована только одна исламский фундаментализм.
Хорошо известно так же и то, каким видел себя русский интерес в этом регионе вне зависимости от того, о какой России шла речь царской или коммунистической. Всегда шла речь о выходе через Иран не только к теплым морям, но и к Индии. И неважно, кто этим занимался в тот или иной исторический период времени Троцкий или атаман Платов. Речь шла вновь об определенном инварианте. А этот инвариант фундаментально противоречил инвариантному же британскому интересу, который сторожил и будет сторожить Индию от русского и иного воздействия вне зависимости от того, что происходит в Великобритании, и какое (опять приходится адресоваться к поэтам) «у нас тысячелетье на дворе».
После второй мировой войны русские сумели обыграть Британию, поставив в Иране свое просоветское правительство Моссадыка. Но не извлекли из этого особой геополитической пользы. В 1953 году англичане (уже, конечно, при ключевом участии набравших огромный геополитический вес американцев) вернули в Иран династию Пехлеви. Назвать опыт этой династии сугубо негативным значило бы пожертвовать истиной в угоду советским пропагандистским прописям. Шах Ирана и вся его семья (состоявшая отнюдь не из никчемных фигур) пытались осуществить модернизацию Ирана.
Хрестоматийные суждения о том, что в этом своем модернизационном порыве они накопили слишком много фундаменталистского горючего и получили взрыв лишь отчасти справедливы. Да, накопили. Но это сработало лишь постольку, поскольку к второй половине 70-х годов стратегия догоняющей модернизации как средства привлечения к Западу новых союзников стала оспариваться и заменяться иной стратегией. Это было связано как с новым подходом к пониманию глобальных проблем (Римский клуб уже начал говорить о пределах роста и о недопустимости расширения группы модернизированных стран), так и с пониманием необходимости строить взаимодействие стран НАТО в их борьбе против СССР с контрастными, совсем-совсем недемократическими и даже (в этом новизна!) немодернизационными странами.
Именно наложение этих двух обстоятельств сформировало внешнюю рамку иранского процесса. Дальше сфера предположений. Видимо, шах Ирана перестарался в ориентации на дружбу с Израилем, не учтя специфических нюансов британского отношения к данной проблеме. Видимо, шах перестарался в стремлении создать индустриальный комплекс хотя бы при помощи Москвы («если другие так упорно игнорируют иранские интересы»). Видимо, конструирование «недемократического», совсем не модернизационного даже, компонента глобальной системы будущего “золотого миллиарда” к этому времени завершилось.
И завершилось оно с участием правых (не хочется говорить праворадикальных) элит США, Германии, Англии и Франции. Сразу оговорим, что это вовсе не означало, что внутри этого альянса конструкторов не было внутренних противоречий. (Не случайно германские и французские спецслужбы до сих пор на подозрении у ЦРУ в связи с “революцией Хомейни”). Видимо, в этот же период состыковались и образовали некое новое мировоззренческое и хозяйственное горючее две концепции «нефть за продовольствие» и «наркотики за оружие». И наконец, видимо, именно в этот момент согласовали интересы те группы западной элиты, для которых в борьбе с СССР не было «реакционного», правого ограничителя.
Шах при этом громоздил ошибки не без помощи своих западных консультантов, которые (вновь подчеркнем свое осторожное «видимо») просто «играли» Мохаммеда Реза Пехлеви «втемную» вместе с руководителем иранской спецслужбы САВАК, фигурами из близкого окружения шаха, частью иранской военной элиты. Вот почему тезис о том, что американцы «проспали» иранскую революцию, требует очень осторожного использования.
Как бы там ни было, революция произошла. И была первой из крупных революций, которую в полном смысле слова можно было назвать «консервативной». Так ее понимал сам Иран. Но так же ее понимали и советские ортодоксы, которые привычно видели в исламском фундаментализме «поповщину», «мракобесие», «воинствующий феодализм».
Однако в Советском Союзе были и другие силы, которые трагически восприняли изменения в Иране, видя в этих изменениях часть суперопасной для СССР большой игры в две руки. Игры, где этой «второй» становится рука, способная расколоть лагерь противников США и западной экспансии в целом, и собрать в интересах самых антирусских и антисоветских сил Запада некий блок из «геополитических боевиков», идущих под новыми (они же старые) мобилизационными смысловыми знаменами. «Боевиков», запрограммированных на войну с СССР. «Боевиков» неудобных, самоотверженных, готовых лить кровь свою и чужую в совсем иных количествах, чем американские сибариты.
Робкие и зашоренные “научным атеизмом” попытки договориться с этими «боевиками» на антиамериканской основе быстро показали свою несостоятельность. 9 сентября 1979 года «Джумхурия ислами» написала: «На своих баррикадах мы видим одного врага: безбожие… в облике военщины Америки, устремлениях монополий Западной Европы, облике сионизма, коммунизма в той ипостаси, когда он правит обездоленными».
Соединение сионизма и коммунизма в один ряд в этом высказывании произошло впервые после достаточно беспомощных заявлений русских монархистов после революции 1917 года и последующих концепций идеологов Третьего рейха. Оговорки про именно тот коммунизм, который «правит обездоленными», то есть конкретный строй в СССР, были знакомы по (не игравшим на поле “сшивания” сионизма и коммунизма) маоизму, че-геваризму, “краснобригадовским” экспериментам, полпотовским изысканиям и пр. Везде была приложена рука западных интеллектуалов и концептуальных отделов западных спецслужб.
Более чем уместно вспомнить в этой связи, как в 1965 году Че Гевара на втором семинаре Афро-Азиатской солидарности в Алжире обвинил соцстраны Варшавского договора (то есть СССР) в «империалистической эксплуатации стран третьего мира». Можно говорить сколько угодно о том, что Че Гевара, романтик, героическая личность, чувствовал загнивание советского коммунизма и хотел «второй волны» революции обездоленных, позволяющей избежать краха коммунистического лагеря. Но инструментальной роли этого высказывания в контексте геополитического противостояния СССР и США (и борьбы на периферии этого важнейшего компонента подобного противостояния, чью роль мы неоднократно будем конкретизировать ниже) нельзя не видеть.