И почти всегда в этой его полудреме Калистрату чудились древние, не в его памяти времена. Широкая, неохватная глазом степь, посреди степи ханский, охраняемый бесчисленным войском шатер, а внутри этого шатра на золототканном ковре он — Кончак. К нему приводят молодого русского князя, приехавшего просить ярлык на княжение в каких-нибудь северных городах: в Чернигове, в Новгород-Северске или в Курске.
— Дань привез? — спрашивает его Кончак, — Жену, детей?
— Привез, — отвечает князь. И Кончак, видит, как лицо его бледнеет.
— Хочу видеть, — повелевает хан.
Вводят жену, тоже совсем еще молодую и тоже намертво бледную, а вместе с ней двух сыновей, княжичей семи и восьми лет.
Кончак оглядывает княгиню, которая стоит, низко склонив перед ним голову, потупив глаза, и ему нестерпимо хочется холодного, только что вынутого из глубоких погребов и колодцев кумыса.
— Хорошая у тебя жена, — с улыбкою говорит он князю, — а дети еще лучше.
Князь что-то беззвучно шепчет, наверное, даже молится своему неверному богу, но вслух ничего не произносит, и тогда Кончак улыбается снова:
— Ты получишь ярлык.
Князь и княгиня падают на колени, начинают благодарить его, но Кончак прежде этого подает знак своему верному слуге и лучшему из лучших воинов Ахмату, и тот, выхватив из-за пояса острый половецкий нож, поочередно кидает на пол княжичей и ловким, заученным движением вырезает им глаза.
— Ярлык стоит больше, чем глаза твоих сыновей, — говорит Кончак христианскому князю и велит увести его.
Судьба князя тоже уже решена: Ахмат отрежет ему вначале язык, потом выколет глаза и утопит вместе с княжичами (если только они доживут до этого) в котле с кипящим жиром. А княгине Кончак велит остаться. Кумыс уже вынут из ледников и колодцев, и молодая княгиня сгорает от желания как можно скорее подать всесильному Кончаку кувшин…
…КАЛИСТРАТ ПРОСЫПАЕТСЯ, холодеет сердцем и страшится всех этих своих видений. Откуда они в нем и зачем?
Вначале он думал, что они исходят от его имени, почти нигде теперь не встречаемого, напоминающего звуком своим острый, рассекающий удар сабли. Имя это придумал Калистрату в непробудном пьянстве и нищете отец. И, кажется, придумал назло матери, безропотной, терпеливой и ласковой женщине. Гордясь своим казачьим происхождением, он постоянно называл ее инородкою (а она действительно была такою, из лесных северный мест), постоянно бил. А когда она, пытаясь оборониться или сбежать из дому, хватала на руки малолетнего Калистрата, он пьяно ухмылялся и останавливал ее, Бог знает где услышанным стишком:
Напевала моя матушка,
Колыбель мою качаючи,
Будешь счастлив, Калистратушка,
Будешь жить ты припеваючи.
И вот накликал на единственного своего сына беду и ярость. Калистрат хотел уже было подать прошение о замене имени, хорошенько разузнав, что подобное возможно и что так делают многие, кому жить с природным, даденным от рождения именем невмоготу. Но потом он все же отказался от этого намерения. Беда тут скрывалась не в имени. Сколько Калистрат встречал людей с именами ничуть не лучше его: Авксентий, Мардарий, Никодим — а ничего, жили они покойно, тихо, в ладу с соседями и с самими собой. Пахали, сеяли, убирали по осени урожай и уж, конечно же, не носились, обезумев, на неоседланной кобыле по зеленям и пажитям…
И тогда Калистрату пришла в голову совсем иная догадка. Томление его и ярость исходят от того, что он живет некрещеным. Отец, наверное. опять-таки затем, чтоб досадить богомольной, державшей в доме иконы матери, не крестил его и запретил даже об этом думать, называя себя почему-то человеком “партейным”, хотя никогда им не был. Мать ослушаться его не посмела, не понесла Калистрата тайком в церковь в дальнее лесное село Кораблево, не пригласила священника или хотя бы какую-либо монашку домой, так и оставив сына жить нехристем. Да и как было пригласить, когда отец под горячую, пьяную руку все ее иконы изрубил топором и сжег на костре, не подумав о том, что с некрещеным его сыном в будущем могут приключиться видения и ярость…
И вот Калистрат решил исправить гордыню и недогляд отца с матерью. Принарядившись поприглядней, в праздничную выходную рубаху, он сел на Карну и поехал в село Кораблево с твердым намерением окреститься. И попал очень вовремя, в крестильный день.
Пожилая церковная служка, торговавшая за невысоким прилавочком-приступком иконами, свечами и нательными крестиками, доходчиво объяснила ему все таинства, похвалила за добрые намерения. Но в самый последний момент, когда Калистрат уже направился к алтарю, где стояла купель со святой водой и где толпился народ с младенцами и малыми детьми, вдруг и озадачила его: