зать надо, этому… городу и миру, Так? так. С их площадки? Тем хуже для них!..В октябре Черных пришлось покувыркаться, по его словам. В “наркомате спецобслуживания” кремлевского числясь, где-то на Грановского, организовывал снабженье в осаду, все через третьи лица, но на свои, родимые. По каналам, на пейджер ему отстуканным, на военных выходил, на вертолетчиков: не получилось, а то раскопали бы танки эти без вопросов, в случае нужды… людей, брат, нет! Техника есть, оружье, боезапас, а людей - нету, русских. Службисты одни, куски, номенклатура все та же долбанная: “Не имею права, выходите на моего прямого начальника”. - “Ну, так выйдите! Или координаты дайте. Времени - ноль!..” - “Этого - не имею права…” А у прямого - еще кто-то прямой, у жопогреев!.. Ты знаешь, я запил. Мне это было - сверх всякого, и опоздали уже. С неделю клинило, в офисе хай подняли тихий; заподозрили, сволочи. И хмыкнул: подсуетиться пришлось, грешному, через другана туфту пустил, что запойный, - поверили, как не поверить, их там половина таких, ханыг…Черных и свел, очерк тогда прошел, можно сказать, с колес - в некую, как объяснили позже, тематическую лакуну будто бы кстати попал. В промежность, в прореху времени попал, ошибиться было трудно, везде они зияли, прорехи сущностей и смысла.Как во всякой старой редакции, в ней был свой уют, кем только не воспет он был - уют стесненный, даже, казалось, несколько спертый необозримыми холодными массивами там-сям заселенных, плохо обжитых пространств, здесь сходящихся, над которыми журнал еще вчера имел немалую и не вполне объяснимую власть. А всего-то десяток-другой клетушек, лодчонка фанерованная, а в ней дюжина не перьев даже, а шариковых самописок дешевых, одну такую, синей изолентой подмотанную, он заметил еще тогда, в первый свой раз здесь, на пустующем в отделе публицистики столе - такие у шоферов валяются обычно в бардачках.“А где там монтировка моя четвертая?!” - говаривал бодро приятель его, журналист-самоучка, когда надобно было записать в дороге что-то пришедшее на ум, он это не стеснялся делать при других. Очки свои плюсовые и ручки он вечно где-нибудь оставлял, забывал; и лез в бардачок своей побитой “Нивы”, выковыривал ее из-под всего, чем бывает обыкновенно забит он: какая-то книжка с одной коркой, разноцветные мотки проводов, манометр, лампочки, граненый захватанный, похмельно мутный стакан…А тут были наверняка и “паркеры”, купленные с гонорара, а чаще подаренные за заслуги и выслуги - на юбилейных посиделках внутрижурнальных, домашних, на мало кому известной встрече в посольском особняке близ набережной или в творческой, по старому сказать, вылазке из разъединенной, разгромленной в странной - словесной - войне державы бывшей в штаты соединенные, на родину жевательной резинки, где-нибудь на приеме в штаб-квартире “Рэнд корпорейшн”, мало ль где. Но чернорабочая, но монтировка этой мало понятной и понятой, десятилетиями длившейся здесь работы, бестолково волновавшей недозрелые умы, взимавшей брожения некие в самых даже захолустных утробах империи, - вот эта, в спешке подмотанная, на всякий пожарный оставленная на столе, чего-чего, а пожаров хватает теперь. И сколько их таких по редакциям, студиям, спецкоровским конторкам, и какие там искры с кончика их и куда, в какую кучку щепы летят - знают немногие, а в полноте никто.И НЕМНОГОЛЮДНО БЫЛО В РЕДАКЦИИ, пустынно даже - как, впрочем, и в прошлый раз. На второй этаж поднявшись, он понял со слов девочки-секретарши, что на месте только один зам, она и кабинет показала. Дверь его была полуоткрыта, слышался громкий грубоватый, с хриплыми срывами, голос и - в промежутке - другой, рокотливый, будто уговаривающий. Базанов стукнул и, помедлив, вошел:- Добрый день… не помешаю?- Нет-нет, что вы, - живо и как-то облегченно, показалось, отозвался сидящий за столом зам. Базанов его сразу узнал: тот самый, какой присутствовал тогда при разговоре с главным. - Заходите, ничего… Вы - видеть кого-то хотели?Огрузший на стуле, спиною к двери, с подседыми нестриженными и не очень опрятными волосами на воротнике расстегнутого кожаного реглана, обладатель громкого голоса даже не обернулся.- Да. По поводу статьи, своей. Я Базанов.- Базанов? Ах, ну да… ну как же! Проходите, пожалуйте! Разденетесь? Вот шкаф, прошу. А похудели вы… или нет? Прошу, прошу…Собеседник его, наконец, с трудом полуобернулся, глянул неприветливо, кивнул. Лицо его было грубоватым тоже, морщинистым, нижняя губа брюзгливо оттопырена.- Прошу-у… - все пел хозяин кабинетика. - Ах, да, - сказал он тому, - рекомендую: автор наш, публицист, так сказать, Базанов Иван… э-э…- Егорович.- Иван Егорович, да.- Иван?! - вызрелся тот на Базанова как на что-то невиданное и даже несколько подвинулся со стулом вместе, что-то у него было с шеей, что ли.- Иван Егорович, а что? Не понял… Что тут такого?- Это вас спросить… Да ведь есть уже один у вас… этот, стихотворец ваш. Мешков вдаренный. Или одаренный. Не много будет Иванов? Ить отлучат! Кормушки лишат!..- Опять за свое… Не надоело? - Говорил зам с ироничным участием, почти со смешком, но что-то в нем, полноватом, с непримечательными маленькими, иногда зоркостью проблескивающими глазами, внутренне подобралось. - И человека смущаешь; из глубинки человек, я бы сказал - из глубины, серьезный… А это наш, - обратился он все с тою же усмешкой к Базанову, - старый автор, друг, так сказать, этих стен - и мой тоже, надеюсь. Но вот же мимо несет, Бог знает куда, - он опять усмехнулся, - и что… В какие-то журнальчики, которым без году неделя, или в такие уж заскорузлые… А ведь прозаик, самим Нагибиным крещен!Рассыпая пепел, тот приткнул сигарету в предупредительно подвинутой ему пепельнице, полез за другой:- “Самим”… Миф! Нашли тоже классика… хоть постыдились бы! Я на его рецензушку не напрашивался. И ни к кому, никогда… - И кивнул Базанову, как своему уже, буркнул: - Козьмин. Иваныч тоже. Их послушать - уже мы только с чьей-то лишь подачи можем… С чьего-то, видите ли, паса. Мифотворцы!- О, вот этого не надо - греметь… Будто не знаешь, за столько лет, кто я здесь и что… знаешь ведь. А то подумает человек… Так вы по поводу статьи своей, конечно? Статья, э-э, хорошая, поверьте, но вот откладывается все. Споры есть, не скрою. Слишком многое ныне завязано, знаете, на социальном. Большинство народное ведь как: об идейном, вероисповедном там, национально-историческом - все забыли, одно социальное на уме. Материальное.- И ум ли это, - пробурчал Козьмин. Или Кузьмин, он плохо расслышал и теперь пытался вспомнить, где встречал в журналах это имя. Ведь встречал же вроде где-то раньше, было имя.- Вот именно. Так что вопрос остается пока, к сожалению, открытым… Слишком многое ныне открыто. И потом, публицистику ведь не я курирую. А ваш, так сказать, шеф - он сейчас, представьте себе, в Брюсселе, да, проездом из Парижа! Связи уж давние, надо поддерживать.- Да, я справился у секретаря: ни завотделом, ни его, - кивнул Базанов - для того, чтобы хоть что-то сказать.- Так что вот-с…И Козьмин увидел, что разговаривать им, в сущности, больше не о чем:- Да у вас тут вообще что-то… Второй раз захожу - никого, кофею испить негде. Тираж, гляжу, ухнул, сверзился. И все какие-то вы побитые… что случилось? Клямкины ваши, кивы какие-то, пияшевы - вы ж победители вроде, в чем дело?Козьмин прохрипел это и замолк, шаря по карманам, нет бы пачку положить на стол. Курил он, видно, не судом. И, спичкой помахивая, помавая, гася ее, глядел сквозь дым на приятеля - с прищуром и малость презрительно, губа его с висящей на ней сигаретой еще больше оттопырилась.- Ну, знаешь… Преувеличиваешь. Потрудней стало, да. А потом, будни же, редакторы на дому с текстами работают…- Будни? И в будни ненастье, и в праздники дождь… А хочешь, скажу тебе, почему?- Ну?- А потому, что кишка тонка у интеллигенции - победу свою переварить. Да и не ваша она, победа, и вашей никогда не была и не будет, куда вам… поняли, надеюсь? Дело сделали свое, специфическое, и - геть на кухню!.. Объедки жрать и про господ судачить. До следующего востребованья - народец курочить опять, корчить. Если от него, понятно, что останется…- Знако-мые формулировочки…- Ты хочешь сказать - неверные? - Нет, ему нельзя было отказать в хватке, хрипатому. - “Знакомые”… Все-то вы тут знаете, интеллигенты, все формулировки, а вот какать не проситесь… а это зря. Неприятно же, в штаны. Да и кровищи развели.- Поздравить с открытием?Глаз у зама совсем не видно стало; ежедневник взял, листнул, черкнул что-то, оставил открытым - может, показывал, что у него дела еще?- Какие тут, к хренам, открытия… В том беда, что все и всем ясно, давно, нашему брату - тем боле. Не в уме дело тут - в подлости… Ладно. Ты бы лучше кофейку там сказал… погода - мерзость. Новая, что ль, секретарша, за Валентину?- Нет, подменяет. Скажу сейчас.Он вышел, и Козьмин впервые и открыто как-то глянул в лицо Базанову, в самые глаза, усмехнулся:- Так вот, Иван… так и живем. За фамильярность не сочтите, старый уж я. Собачимся, вздорим, опять кучкуемся - песья свадьба. Век заедаем народу своему… Не согласны?- С вами? Полностью. И пока эта свобода - по-другому не будет.- Да? н-да… Больное, позднее потомство. Вдобавок, трупным ядом Запада отравлено, безнадежно… А не выпить нам, а? По дороге тут это самое видел… бистро - не зайдем?- Нет, не могу никак. У меня встреча еще, важная слишком.- Ну, раз так… А статью не ждите лучше, я их знаю: заспорили если - трусость верх возьмет, за “Литзагету” в этом