Первый же фильм был тяжек - сразу и берег сделался не в радость, и солнце не в утешение. Украинский режиссер Роллан Сергиенко показал седьмой фильм из чернобыльской серии и, чтобы остановить себя и не возвращаться более к этой невыносимой теме, сразу определил его как “Послесловие”. Не привыкнуть к этим марсианским немым просторам, забитым новой, загнанной в резервации мертвой техникой. Сотни машин, сотни вертолетов - все целое, но все пораженное радиацией и слишком обременительное, чтоб это похоронить. Мертвое цветение садов, мертвый ветер шевелит брошенные фотографии, чью-то потерянную память, без которой человек не полон, мертвые занавески на глазницах окон, глядящих на пустынные улицы немых деревень. Еще тяжелее увидеть славную девочку, родившуюся здесь у отчаявшихся родителей, не знающих, как оставить родной угол. Она, смеясь, бежит на зрителя, но ее детское лицо странно. Она знает всех стариков, оставшихся тут помирать, всех собак и кошек, она только никогда не видела детей и не знает, какие они, что делает ее взгляд таинственно неполным, как будто без какой-то необходимой черты.
Надо было подняться на палубу, чтобы не задохнуться, надо было смотреть и смотреть на дальние берега, на покойную воду, на медленные облака, чтобы душа распрямилась и не стоял перед глазами маленький, потерявшийся в наглых победительных плоскостях небоскребов, ненужный денежному миру крест, на который молится старый чернобылец, надеющийся, что его услышат глухие стены Организации Объединенных Наций и образумят новых ревнителей атомной энергетики.
И, Господи, как хорошо пелось нам здесь - украинцам и сербам, полякам и русским, белорусам и болгарам “Реве та стогне Днепр широкий” - и как просторно было сердцу, и как радовалась и сама песня, очевидно, давно не собиравшая здесь столько разных славянских детей, опять, как в иные годы спокойно обнявшихся через головы невменяемых политиков. Народы живут под Богом, а государства под вождями, и границы тут проходят не по сердцам человеческим, а по честолюбивым картам.
Я думал об этом, когда поздним вечером смотрел на корабле аскетический, как суровая фреска, болгарский документальный фильм К.Бонева “Терпение камня”, который мог быть снят на моей и украинской, и белорусской земле. Умерло под шум истории большое село и доживают по избам лишь несколько стариков. Готовятся встретить Рождество и спокойно рассказывают историю умирания - войны, переделы, реформы. Как везде, где жизнь попадает во власть человека, поставившего себя на место Бога. Отчаяться бы в этой пустоте и безнадежности, но они поднимают перед образами нехитрые плоды земли, благословляют их и встречают Богомладенца, как веками с тем же терпением встречали их предки, поют, молятся и славят Бога за дар жизни. Позднее я увижу фильм В.Эйснера “Утром - лето, вечером - зима”, как в такой же опустелой деревне на Байкале с тем же ровным достоинством живет старая русская женщина и мне не надо будет делать усилия, чтобы понять, что на небесах эти святые души будут рядом на “житом-пшеницей покрытой нераздельной славянской земле…”
Через пять минут я вышел к зданию Днепропетровской администрации, перед которым на площади стояли, сидели, лежали тысячи три шахтеров. Потом стоявший со мной рядом человек скажет, что выходили они сюда со своих шахт три дня назад и их было полторы тысячи, а по дороге росли, собираясь, и сейчас, наверное, около пяти. Знамен было немного, с краю, также на отшибе, сиротливо держался транспарант “Коммунисты Днепропетровска с вами”, а вся площадь заливалась тяжелой, нечистой от долгой дороги и усталости темной массой утомленных молчаливых людей.
Кто-то у микрофона, видно, договаривал давно начатое: “Да разве нас надо укорять, что падает рождаемость и земля пустеет? Чем они нас кормят который год? От их картошки, от пустого крахмала у нас стоят только воротнички на рубашках. Какие тут дети! Выжить бы! Они что - не знают?” Похлопали как будто молча - такая уже слышалась злая тоска. И тысячи бутылок из-под минералки - главного их питания - пошли барабанить по каскам в жестком, возрастающем яростном ритме: там-там-тра-та-там! там-там-тра-та-там! - как один человек. Привычка уже, опыт. И все тяжелее, невыносимее, словно в атаку идут…
Я уходил на корабль и все слышал спиной этот страшный шаг и уже не видел ни акаций, ни уютного парка перед цирком, ни “Заречной улицы”. Что бы сказал ты сам перед этими отчаявшимися людьми? Где граница возможностей слова? Ничего не хотелось смотреть и никого слушать, словно разом все обмелело.