Но в математической среде сгущались и более серьезные трудности. Был арестован один из основателей московской математической школы - Егоров, а другой математик, академик Лузин, игравший особенно большую роль в создании этой школы, подвергся шельмованию в газетах. Понтрягин пишет: “Позже я понял, что Советскому правительству нужно было разогнать школу русского математика Н.Н.Лузина. Уничтожить его самого они не решались”. Вспоминает Понтрягин и рассказ своего друга и сотрудника - известного физика А.А.Андронова: “Один из его близких друзей пришел к нему и сказал, что вот он совершил великий грех против него - написал на него донос. После этого Андронов два месяца ждал ареста, но ареста не последовало”. Эта сторона жизни тесно переплеталась с математической работой. Понтрягин пишет, как он и его сверстники изучали классиков математики и перед ними раскрывался этот прекрасный мир. “Мы с небольшой группой моих товарищей собирались у меня на квартире и читали этих авторов. Это продолжалось, пожалуй, до 1937 года, когда собираться группами на квартирах стало опасным”. Странным образом я узнал несколько позже об одной из этих встреч, ставших опасными. Мои воспоминания относятся к 1939 г., когда несколько математиков на зимние каникулы поехали на Кавказ покататься на лыжах по тамошним прекрасным долинам. Мне-то было всего 16 лет, и меня взял с собой мой учитель. И вот в первый же вечер, когда мы оказались в маленьком домике, один из присутствовавших рассказал такую историю: “Мы,- сказал он,- как-то втроем собрались у Понтрягина. Третьим был математик, которого я тоже близко знал. И вот он заявил, что сомневается в показаниях подсудимых на процессе “Промпартии” - что вряд ли инженеры станут планировать разрушение того, что сами строили. Тогда я,- сказал рассказчик,- заявил, что как член партии считаю своим долгом поставить в известность о таком высказывании его комсомольскую ячейку”. Как я позже узнал, ничего непоправимого не произошло, но жизнь этого “засомневавшегося” математика на долгое время стала очень нелегкой. Он был исключен из аспирантуры университета, должен был готовить диссертацию, работая в другом месте, и лишь через несколько лет и с большим трудом ему удалось вернуться преподавателем в университет, где он, много лет спустя, стал заведующим одной из основных кафедр, долго работал и умер, занимая этот пост. Но что меня, мальчишку, тогда особенно потрясло - это реакция еще одного из присутствовавших. Когда рассказчик вышел из комнаты, этот человек сказал: “Смотрите, какой порядочный человек. Ведь он нарочно дал нам понять, что при нем надо держать язык за зубами”.
Для Понтрягина характерно, что он не уклонился и от столь болезненного (во многих отношениях) вопроса, как роль еврейской интеллигенции в нашей жизни. Безусловно, его нельзя заподозрить в какой-то исходной расовой или национальной антипатии, о чем свидетельствуют хотя бы фамилии его друзей и сотрудников, упоминаемые в “Жизнеописании” - в особенности, где речь идет о первой половине его жизни. Но постепенно накапливались некоторые впечатления. Так, Понтрягин пишет об одной своей аспирантке: “Она меня совершенно поразила одним своим заявлением. Она жаловалась мне, что в текущем году в аспирантуру принято совсем мало евреев, не более четверти всех принятых. А ведь раньше, сказала она, принимали всегда не меньше половины”. От себя добавлю, что в математической среде я провел теперь уже очень длинную жизнь. 30 лет я преподавал в университете, у меня было очень много учеников, причем самых разных национальностей: русские, украинцы, немцы, евреи, татары… И положа руку на сердце, могу сказать, что среди них я не смог определить особой способности к математике той или другой национальности. Национальный состав студентов или аспирантов определялся, видимо, социальными факторами. Поясню для читателя не математика одно место в “Жизнеописании”. Понтрягин описывает тех математиков, которые “считались” (согласно некоему общественному мнению) наиболее талантливыми среди тогдашних молодых ученых. Они располагались в три пары, и Понтрягин попал только в третью. Она состояла из Л.С.Понтрягина и А.И.Плеснера. Но жизнь Понтрягина - это был каскад блестящих работ. А Абрам Изекилевич Плеснер (которому я до сих пор благодарен за очень интересный прослушанный у него факультативный курс) эмигрировал в СССР из Германии в начале 30-х годов и за долгое время своей жизни в СССР не опубликовал (насколько я знаю) ни одной работы, содержащей новые научные результаты.
Надо сказать, странное положение, сложившееся в этом отношении (и не только в математике), обращало на себя внимание многих, и многие об этом говорили в частных беседах. Но Понтрягин принадлежал к числу тех немногих, кто рискнул сказать об этом достаточно публично и пытался для нормализации положения предпринять конкретные шаги, которые считал правильными. Об этом он говорит в “Жизнеописании”. Он пишет, например, на первых его страницах: “Я упорно сопротивлялся давлению международного сионизма, стремящегося усилить свое влияние на деятельность Международного союза математиков. И этим вызвал озлобление сионистов против себя”. Во всяком случае агрессивных выпадов против Понтрягина было очень много, причем, кажется, особенно раздражало, что его научный уровень поставить под сомнение было невозможно. Обо всем этом тоже можно прочесть в “Жизнеописании” - там даже есть глава “Клевета”. Но поразительно, что преследователи не оставляют Понтрягина и за гробом. Например, одно из основных достижений Понтрягина, которое всегда называлось “Принципом максимума Понтрягина”, вдруг, как по какому-то сговору, стали называть “Принципом максимума в оптимальном управлении”, причем новое название усвоили даже те, кто за несколько лет до того пользовались прежним.
Или всего месяц назад в Москве состоялась международная конференция, посвященная 90-летию со дня рождения Понтрягина. А за несколько месяцев до того одна дама-математик (мало прославившаяся в своей специальности) разослала по всему миру призыв бойкотировать конференцию, так как она является “сборищем фашистов”. Впрочем, “сборище” прошло с большим успехом.
Возвращаясь к “Жизнеописанию” Понтрягина, я не могу не отметить его уникальное свойство: это редкие мемуары, не приукрашивающие их автора. Понтрягин предстает далеко не безгрешным ангелом - но страстной, сильной, неповторимой индивидуальностью. Например, видно, как он ревнует к Колмогорову (хотя, с другой стороны, как я рассказал выше, своим мужественным выступлением он помог избранию Колмогорова академиком). Или в конце “Жизнеописания” можно увидеть картину, знакомую по временам “застоя”: власть стариков в некоторой области, в данном случае - математике. Это была группа математиков преклонного возраста, из которых некоторые в лучшие свои годы прославились своими работами, а некоторые - не прославились. Но они заняли ключевые посты, обеспечивающие влияние на положение дел в математике и использовали их для поддержки лиц, с ними связанных. Причем, чем старше члены этой “руководящей” группы становились, тем меньше они чувствовали нашу науку и тем больше подпадали под действие личных влияниий. У них было не очень много рычагов влияния: они могли препятствовать изданию некоторых книг, не разрешать поездки по приглашениям иностранных университетов, способствовать присуждению премий (Ленинской и других, менее престижных), влиять на выборы в Академию Наук. Эту группу математиков часто обвиняли в “антисемитизме”, что было совершенно неверно (ситуация - типичная для положения в нашей стране в те годы). Конечно, среди тех, кому не разрешали выехать за границу или издать свою книгу, были евреи - просто потому, что они были среди желающих поехать по заграничному приглашению или издать книгу. Но было и много других, не выделявшихся никакими признаками, кроме того, что они были “не свои”. Вот пример, который, по-моему, обладает убедительностью математического доказательства. На каждом всемирном математическом съезде (раз в 4 года) присуждаются медали молодым математикам. Впервые такая медаль была присуждена советскому математику по фамилии Новиков. Я входил тогда в состав комиссии по присуждению медалей (конечно, общался я только письменно). И помню, что выслушал много упреков в том, что действовал “не посоветовавшись” (хотя я, конечно, советовался с теми, чье мнение для меня было весомо, но надо-то было “советоваться” с начальством). И это при постоянных тогдашних разговорах о “советском патриотизме”! Новикову не разрешили поехать получить свою медаль (съезд происходил во Франции). Более того, председателю французского оргкомитета съезда сказали, что Новикова нельзя выпускать, так как он - тяжелый алкоголик (что было бессовестным преувеличением). Через какое-то время медаль была опять присуждена советскому математику - на этот раз по фамилии Маргулис. Его тоже не пустили получить свою медаль. Но это вызвало бурное возмущение во всем математическом мире как проявление “советского антисемитизма”. Однако тогда случай с Новиковым надо было бы квалифицировать как “советскую русофобию”. Но так вопрос почему-то никто не ставил (в том числе - он сам). Мне кажется, здесь как на ладони вся картина “советского антисемитизма” тех времен.