Но и будучи “шестидесятником”, боровшимся за “правильный социализм”, он, в отличие от многих своих приятелей, начиная с Примакова и кончая Егором Яковлевым и Ф. Бурлацким, не признавал нравственных компромиссов. Некоторые его единомышленники тогда считали, что можно “прогнуться” перед властью, дабы войти в нее, а затем поставить на службу прогрессу.
Прогнуться-то погнулись, а затем даже и наизнанку вывернулись, выслуживаясь уже перед прогрессом буржуазным, и только Георгий Куницын остался самим собой до конца.
Иногда отец говорил: “Я не потерял ни одного друга по собственной вине...”
Что касается социализма, то, по мысли отца, в СССР были лишь некоторые его признаки, но в целом то, что было построено при Сталине-Брежневе, к социализму подлинному отношения не имело. Вот почему он болезненно переживал отождествление социализма с грубыми извращениями “советской эпохи”, понимая, как надолго дискредитирована сама идея. “Чекист-расстрига” противостоял режиму тогда, когда режим был в полной силе, и отвечал ему ударом на удар, а нынешние критиканы осмелели лишь сегодня, отважно глумясь над мертвецом. Зачем же им вспоминать чужой героизм одиночки на фоне своего холопского счастья в осатаневшей от безнаказанности кодле?
Мало кто знает, что скандально известная статья Нины Андреевой “Не могу поступиться принципами” была написана в ответ на статью отца “Пришло ли времечко?”, опубликованную в конце 80-х “Литературной Россией” и вызвавшую гнев у Егора Кузьмича Лигачева, второго человека в КПСС после Горбачева...
Я знаю, что вряд ли забудут отца его студенты из Гнесинки и Литинститута, да и все те, кто внимал в самые глухие годы страстным словам правды.
Я знаю, что пишутся о нем воспоминания, и как-то правильно, что его сами пригласили и избрали в академики Академия естественных наук России и Международная академия информатизации.
Он никогда не останавливался в мысли и даже в такой “крамольной” и гонимой всеми области, как уфология, на самом ее полуподпольном этапе — первым из советских философов сделал попытку мировоззренческого обобщения разрозненных фактов, заложил фундамент научного отношения к контактам с внеземными цивилизациями. И в итоге написал свою книгу о космологии, где через идею бесконечности вселенной проступает образ не только нашей духовной ответственности перед Космосом, но и его отношения к человеку и человечеству.
Отчасти удивительно, что режим не сожрал его физически. Несколько раз пытались выбросить из партии, но не “выдали” институты. В 85-м году трех его учеников на Лубянке продержали по восемь часов на перекрестном допросе — шили “руководство антикоммунистической организацией”. Стряпали полное уничтожение. Не успели.
Зато потом успели повыбрасывать партбилеты. “Антикоммунист” Куницын свой хранил до конца из принципа.
В шестом классе учитель математики, глядя на него, второгодника и уличную шпану, сказал одну лишь фразу: “Гоша, ты “Недоросль” Фонвизина читал?” И Гоша, хватавший до того одни колы, но уже проглотивший школьную библиотеку, становится с этого дня лучшим учеником школы. Золотым медалистом, чье имя золотыми же буквами выбито на доске киренской средней школы № 1 и по сей день. И потом — лишь красные дипломы. Всегда, даже если параллельно на другом факультете еще одну специальность — экстерном. Только так.
Он восхищался силой своего отца Ивана Петровича. Однажды в детстве шли по Киренску и пристали к ним три дюжих полупьяных мужика — на предмет денег. Дед резко покраснел, те решили, что сдрейфил, и полезли. Вот тогда дед ударил почти без замаха — мужик по воздуху пересек улицу и разбил забор. Отец вспоминал, что остальные были настолько восхищены ударом, что готовы были броситься к деду уже целоваться. Когда пошли дальше, дед сказал: “Не дерись, решай миром, но если нельзя — бей первым”. Откуда было тем мужикам знать, что краснел дед не от страха, а от гнева, и иногда вводил людей в опасное заблуждение.
А я восхищался силой своего отца. Как-то на сорокалетие Победы отец с матерью шли по улице Горького, из гостей. И какой-то здоровенный молодой верзила, тоже подвыпивший, прицепился к отцу, заметив его ордена: “Ну что, гордишься, что немцев одолел? Лучше бы ты ее проиграл, эту войну, жили бы как люди”. И тогда мой шестидесятитрехлетний отец, доктор наук и профессор, ударил. Почти без замаха. Мама говорит, что метров через сто оглянулась — германофил все еще скучал, обхватив ногу дерева. Может быть, и сегодня какой-нибудь “новый русский” нет-нет, да припомнит, как пускал красные сопли в День Победы — в честь Георгия Куницына...