Чтобы как-то объяснить бездеятельность землян перед лицом грядущей катастрофы, в последние годы появился термин “человеческий разрыв”. Им обозначается неспособность человека при существующей системе образования угнаться за структурными и качественными изменениями жизни. Другими словами — это “человек за бортом”. Кипящие под винтами двигателя волной его отбивает от корабля, символизирующего прогресс, но течением несет в ту же сторону. Что делать? Или на корабле включать торможение, или снабдить человека ускоряющим механическим устройством, чтобы дать им возможность соединиться? Футурологи все больше склоняются в пользу homo electronicus, снабженного особым мозгом, компьютерной памятью, как и скоростного в решениях и ответах, как компьютер. Химера? Но разве не замечаем мы, что наша действительность уже превратилась в химеру, и от природного своего происхождения она значительно дальше, чем мы предполагаем.
Вернуть “утерянный рай” нельзя, нет в свете такого чуда, которое перенесло бы человека обратно к месту его заблуждения и предложило начать сначала. Впереди, даже в самом лучшем случае, убывающий свет, неминуемое разорение. Врученные человеку дары свобод оказались для него непосильными. Дух, напрасно искушавший Христа в пустыне, спустя сроки приступил с теми же предложениями к человеку, и человек, прельщенный чудом, тайной и авторитетом, уступил. “Пятнадцать веков мучились мы с этою свободой, — говорит Великий Инквизитор, верховный исполнитель воли Великого и Страшного Духа в “Легенде о Великом Инквизиторе” Достоевского, — но теперь это кончено, и кончено крепко”. 15 веков — до времени действия в “Легенде...”, но правильней отсчитывать века ко времени ее написания, когда действительно было “кончено крепко”, то есть окончательно. “Чем виновата слабая душа, что не в силах вынести столь страшные дары?” — вопрошают с тех пор адвокаты, соглашаясь с материальным и рациональным устроением судьбы. Но предательство свершилось, человек предал сам себя, и вслед за невыносимым бременем свободы, которое он отдал на торгах, должно было наступить невыносимое бремя греха иудина. От него не избавиться в свою очередь, с ним в мучениях и безумии суждено оставаться до конца.
Началось разрушение культуры, разрушение морали, воцарились нравы, когда потребовалось “оправдание добра” и преступление перестало быть преступлением. Самые страшные предсказания сбылись, и мы теперь можем только свидетельствовать о неслыханном развращении и расчеловечивании, о делении худшего на наихудшее с какими-то уж совсем фантастическими плодами зла. Это было бы преувеличением, злопыхательством неудачников, напрасно пытающихся повернуть ход исторических вещей вспять, когда бы не было правдой, которую уже некому оспорить. Но и она, правда, с трудом удерживает свои меры. Суть происходящего во всем мире реформаторства, под какими бы лозунгами оно ни пряталось, заключается в постепенном приведении на трон зла и добровольном присягании ему поверх границ и традиций. Разница между обществами, охваченными гражданской смутой, и обществами благополучными всего лишь в том, что в первых зло идет к власти грубо, грязно, открыто являя весь свой арсенал “доказательств”, во вторых развивается “эстетично”. “Высшие” интересы человечества, происходящие от материального торжища, давят, жмут, оттесняют и изгоняют интересы “вторичные”, которым еще недавно воздавался почет как началам, ведущим к гармоническому развитию.
“Новые человеческие качества”, “человеческая революция”, “новый гуманизм” — это все язык необходимого перехода к другому типу человека и отказ от сегодняшнего, потерпевшего катастрофу. Но что такое “новый человек”, каким он видится, какие качества ему предлагаются для предотвращения окончательной гибели? Есть ли это то новое, что ассоциируется с хорошо забытым старым, возвращением к человеку как к “заветной” личности, руководившейся очистительными древними заветами и стремившейся к светлым целям? Или новый — как реконструированный, получающий дополнительную мощность, чтобы не отставать в быстро меняющихся условиях?