— Видите, видите? — вновь зашептала Люська.
— Классная заваруха может получиться! — радостно выкрикивал Витек, когда мы мчались вверх по лестнице, перескакивая через несколько ступенек. — Возьмем реванш над “красно-коричневыми” за гражданскую. Ура!
— Ты же на мандатной при поступлении козырял тем, что твои предки-путиловцы чуть ли не Зимний штурмовали! — удивлялся я.
— А ты и поверил, ухи развесил, как ректор и его прихлебалы! — Витек хитро подмигнул Люське, кивнул в мою сторону. — Ну сам подумай, Нарышкины мы. Ты же не чета гэбэшникам вшивым, историю, чай, знаешь. От Натальи Кирилловны да ее брата Левушки род наш идет-тянется. А заводскими с хлеба на воду перебивались наши крепостные. Тоже все Нарышкины.
— На нашем курсе уже пять князей объявилось, — заметила Люська.
— Да у тебя же самого отец академик, — воскликнул Витек, — небось не из быдла.
Я промолчал. Он был из самого что ни на есть быдла — крестьянин-бедняк из Новгородской губернии.
— Пять князей да “новые русские”, да устойчивые демократы — все равно мало, — бубнил Витек.
— Все равно больше за “красно-коричневых”. Ты-то за кого? — вцепился он вдруг в меня своими огромными синими глазищами.
— Но этот хлеб,
Что жрете вы, —
ведь мы его того-с...
Навозом...
Витек недоуменно пожал плечами.
МЫ ВЫНЫРНУЛИ из-под земли на Старую площадь и сразу попали под яростные вихри шквального ветра, который то вдруг замирал, то, будто вновь собравшись с силой, с остервенением бросался на людей, деревья, здания. Метрах в тридцати, прямо против входа в метро, на мостовой стоял высокий старик. Простоволосый, в одной белой исподней рубахе и серых заплатанных портах, он держал в воздетой над головой руке большой медный крест. Развевались длинные сивые волосы, разметалась на широченной груди густая, до пояса борода. Могучим басом, достигавшим любого конца площади, он выводил: “Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, Святый Милосердный, помилуй нас!” За его спиной стояли, нерешительно улыбаясь, два милиционера. Борцы-тяжеловесы — лица цвета красного кирпича, ладони с ковш экскаватора — они пытались ему что-то деликатно внушить. А он, будто и не замечал их вовсе, продолжал и продолжал повторять слова молитвы. По правой стороне движение было перекрыто. Там, вверх к Лубянке, тянулась негустая толпа. Люди несли свернутые красные транспаранты портреты Сталина, пачки с листовками. Серые лица, тусклые взгляды, угрюмое молчание.
— О, козлищи прут. Де-мон-стран-ты, — послышался насмешливый голос за спиной. Я обернулся и увидел молодого парня в добротном, до пят пальто из верблюжьей шерсти. Желто-сине-бордовый шарф, золотистые замшевые штиблеты, на запястьях обеих рук массивные золотые браслеты. Он стоял, прислонившись спиной к церковной стене. Рядом с ним, обнимая его за шею одной рукой, улыбалась миловидная девушка в изящной черной шляпке с вуалеткой и светло-лиловом пальто-балахоне.
— Народ идет, — тихо возразила ему пожилая бедно одетая женщина, державшая за руку маленькую девочку. — Голодный, обобранный, нищий народ.
— Народ? — небрежно переспросил парень, неспешно переложив во рту жвачку слева направо. — Народ, который позволяет, чтобы его обгайдарили и прочубайсили, он и есть народ-козел.
— А эта страна, — вставила девушка нараспев неожиданно низким контральто, — страна-свинья!.
— То-то ты ряху таку отъела, — добродушно усмехнулся, смахнув пивную пену с пышных пшеничных усов, средних лет мужик в замызганной брезентовой спецовке и резиновых сапогах. На волосатой груди синел наколкой боевой капюшон кобры. И вдруг озлобился, остервенело шваркнул недопитую бутылку на тротуар, смачно сплюнул:
— Врешь, жаба! Свинья — и та не гадит там, где кормится.
— Ах ты, сучонок, — угрожающе взвыл парень в верблюжьем пальто. — Ах ты пьянь подзаборная! Я тебя враз манерам научу!
— Врежь ему, Костик, врежь по яйцам! — вдохновила парня контральто. — Тоже мне пролетарий вшивый нашелся.
Костик подскочил к мужику в спецовке, широко размахнулся, однако от удара его мужик неожиданно проворно увернулся. Костик же получил сокрушительный встречный хук в левую скулу и откинулся навзничь. Контральто превратилось в дискант:
— Убивают! Милиция, демократию убивают!
Тотчас как из-под земли появились рослые курсанты Высшего училища МВД.
— Вульгарная уличная драка, — поморщился Витек. — Поглазели — и будя!
И он потащил нас через площадь, по бульвару, к Политехническому. И дальше — на Лубянку. Проходя мимо здания бывшего КГБ, я вспомнил, как три года назад, будучи еще совсем пацаном, десятиклассником, я бегал сюда в самый разгар буйной бучи. Помню, когда я прибежал на Дзержинку после уроков, у памятника Железному Феликсу уже собралось человек пятьдесят. Кто-то старательно выводил на постаменте черной краской слово “палач”; кто-то укреплял вокруг пол шинели транспарант: “Да здравствует свобода!”; кто-то, забравшись на плечо, бил что есть силы по идолу молотком; самый ловкий и отважный уселся на голову и кричал что-то оттуда своим приятелям, которые раздвигали принесенную невесть откуда рабочую стремянку. Позднее появился мощный кран и памятник поплыл, поплыл по воздуху — и уплыл в небытие. Толпа улюлюкала, свистела, победно гремела. Кто-то плакал от радости, кто-то плясал, обнимался и целовался. А я глядел на все это и думал о превратностях судеб живых и мертвых. Над гробом некогда живого бога Иосифа безутешно, надсадно рыдали полубоги и “святые”, министры и полководцы, академики и поэты. А спустя — по историческим меркам — мгновение предавали его громогласно, истово анафеме и смачно, всенародно обливали отборными помоями и изысканными экскрементами...
Теперь, когда мы уходили вниз по Пушечной к Неглинке, Витек еще раз посмотрел на пустой центр площади, присвистнул и глубокомысленно изрек:
— Как сказали бы жирондисты: “Да здравствует окончательный писец этому и всем другим пламенным революционерам! И “ура” Соловецкому камню!”
В воздухе ощутимо висела людская злоба. Я чувствовал ее кожей, она проникала внутрь меня, сгустком горечи собиралась во рту, давила на сердце, легкие, мешала дышать, слепила глаза. Именно тогда я впервые подумал, что Иисус Христос и Матерь Божья, всегдашняя заступница России, отвернулись от нас. И неужели Москва, красавица, матушка, превратится из Третьего Рима во Второй Вавилон?
У ПУШКИНСКОЙ ПЛОЩАДИ от здания ВТО до кондитерского магазина, что на противоположной стороне, протянулась баррикада. Ее еще строили, и мы тоже стали таскать камни, деревья, какие-то скамейки и стулья, металлические рейки и планки, канцелярские столы, дверки от шкафов, вешалки-стояки.