Вообще поучиться бы у них можно многому: мягкости общения, доброжелательности, гостеприимству, философскому отношению к невзгодам, тому, чем и наш народ был когда-то славен и знаменит. И, конечно же, умению пить. Вина у сербов много, выпивают часто, но пьяных я не видел. Нет на улицах нищих. Здоровые, хорошо одетые дети и опрятные старики. После Москвы это бросается в глаза сразу же.
Армия пользуется у населения особой любовью. Подтянутые, высокие, спортивные ребята. Да и те офицеры, которым под пятьдесят, сохраняют бравый вид и выправку, как, например, командующий войсками противовоздушной обороны Республики Сербской в правительстве Радована Караджича Жиломир Нинкович. Это его войскам первым пришлось бороться с американскими “томагавками”. Стройный, живой, умный. Меня как бывшего летчика особенно подкупило то, что мы с ним коллеги. Я поделился с ним своими наблюдениями от поездки в Ирак сразу же после войны в Заливе. Мне тогда показалось, что иракцы воспринимали американские ракеты как нечто потустороннее, как прилетевшую из чужого мира злую силу.
— Она и здесь злая, — заметил Нинкович. — И все же мы, сербы, знаем психологию европейцев и американцев лучше. И используем, как в годы Второй мировой войны. Выучку, профессионализм, сообразительность и быстроту принятия решений — вот, что мы можем противопоставить хорошо вооруженным агрессорам. Есть ли страх? В конечном счете все мы смертны. Так лучше умереть за правое дело.
Честно говоря, я давно не слышал ничего подобного. Говорить о войне без рисовки, спокойно и профессионально может действительно уверенный в своей правоте и силе человек, который защищает от устроителей “нового мирового порядка” не какие-то там общечеловеческие ценности, а свободу своего народа. И русского в том числе. И каждый раз, покидая гостеприимную землю Сербии, чувствуешь, что расстаешься не просто с друзьями, с которыми хорошо провел время.
Прошлой ночью мне вновь позвонил профессор Петрович.
— Мы держимся, — сообщил он. — Передайте всем, что у нас много храбрых бойцов. Сегодня нам пока не нужны добровольцы. Нам нужно оружие. Мы показываем всему миру и, прежде всего вам, что мировому злу можно противостоять. И опять, как когда-то в Боснии, он с горечью спросил, почему назначили спецпредставителем Черномырдина.
— Когда был премьером, он плохо сделал России, неужели он сделает хорошо за Сербию? Гор сказал — и они убрали Примакова. Об этом знают все. Пусть они разбрасывают свои листовки. Нас “апачами” не испугаешь. Солдаты в Косово знают, что если они и умрут, то защищая свою землю.
Что можно было сказать ему в утешение? Человеку, который был партизаном, сидевшему в титовских лагерях, и написавшему об этом пронзительные книги? Что, в отличие от Сербии, Россия упала на колени до выстрела и мы зависим теперь от воли, вернее, от отсутствия воли у одного больного правителя? Еще раз расписаться перед пожилым человеком в собственном бессилии? Кто знает и поверит, что, несмотря на наше коленопреклоненное состояние перед Западом, все равно где-то там, в Америке, каждый год в Висконсинском или ином университете продолжают собирать конференции ненавистники Сербии и России? И что, возможно, на заводах Боинга или Круппа уже собраны новые ракеты, которые в один прекрасный момент упадут и на наши города? Успокоить его, что доверчивый наш народ уже слабо верит в “спецмиссию” человека с лицом говорящей гири. Когда аргументы слабы, не очень-то поправишь их громким голосом. Я сказал, что все мы молимся за них. Он все понял и положил трубку. Я знал, что его дом находится в пятидесяти метрах от здания Генерального штаба Югославской народной армии.
Дмитрий Ермолаев ДАВАЙ МСТИТЬ КОЗЫРЕВУ (рассказ)
— Давай мстить Козыреву!
Дарко смотрел на меня внимательно и серьезно, ждал ответа, обняв одной рукой ствол старой черешни, другой слегка поглаживая висевшую сбоку на поясе кобуру. Он не шутил.
Вечер опускался на милую моему сердцу Сербию — удивительный летний вечер. Солнце уже скрылось, оставив после себя языки багрового и малинового пламени, догоравшие теперь на западе у самого окоёма. И от этого последнего, умирающего света было как-то тревожно, неуютно, и, казалось, в воздухе витает еле уловимый, далекий запах гари. Все вокруг подернулось пепельной сумеречной дымкой, близилась минута, когда и я? и Дарко, и как будто растущие вместе с плодовыми деревьями дома села, раскинувшегося поодаль — Сербия, Россия, весь мир — сольемся в подступающей тьме в единое целое, будем слитно дышать, слитно чувствовать, и ничего не будет отдельного — все станет одна большая ночь.
И друг, возможно, мой соединится с тем, кому решил отомстить...
— Почему именно ему?
Дарко взглянул на меня укоризненно, и я понял, что сморозил глупость. Ведь Козырев, бывший министр иностранных дел, более всего олицетворяет для сербов новую Россию — страну, бросившую их, веками молившихся и уповавших только на русскую помощь и заступничество, — на произвол судьбы.
Чего же может желать Козыреву серб? Чего он может желать тому, кто, выполняя волю своих кремлевских и заокеанских хозяев, заставил “майку Русию”, всегда бывшую для Сербии державой-покровительницей, поддержкой и опорой, присоединиться к хору шельмующих Югославию голосов, подключиться к удушающим братский народ санкциям, согласиться с варварскими бомбежками боснийских сербов в 1995 году.
Я вспомнил, как возмущенная девочка-переводчица, сербка, обслуживавшая русскую дипломатическую миссию в Боснии, с болью и гневом рассказывала мне о “господине Да”, как его называют повсюду в мире, о том, что он, приехав в столицу воюющих боснийских сербов — Пале, прифронтовой город, — привез с собой трех (!) секретарш, вертихвосток в коротких юбчонках, мило всем улыбался и позировал перед телекамерами. Его абсолютно не интересовало ничего, что могло бы противоречить официальной версии американского госдепартамента о “преступных” сербах и “невинных” мусульманах. Ему было наплевать на массовые зверства, совершенные исламскими моджахедами Алии Изетбеговича, и этнические чистки, осуществленные нынешними хорватскими усташами под руководством их президента Франьо Туджмана. Поулыбавшись, он уехал. Через неделю Россия присоединилась к антиюгославским санкциям.
Я представил себе Козырева — маленького человечка с бегающими глазками, блудливо стреляющими по сторонам, и приторной, липкой улыбкой, ощутив которую на себе, хочется тут же умыться.
И припомнил другое лицо.
Мне вспомнилось лицо серба Грковича, его единственного сына Душана мусульмане посадили на кол. У Грковича были страшные, кричащие от безысходности и непреходящей боли глаза. Его улыбка — горькая и гордая одновременно — была улыбкой человека, с достоинством несущего свое горе. После смерти сына он пошел на фронт. Думаю, он бы тоже хотел наказать Козырева.
Я сравнил две улыбки: министерский оскал, заскорузлый от крови тысяч невинных жертв, и ту, другую, улыбку старого серба, излучавшую скорбь — и понял, что не смогу возражать Дарко.
Можно ли маньяка, с легкостью обрекшего на гибель тысячи людей, считать человеком? Можно ли считать человеком чудовище, помогающее рвать на части мою Родину, Россию, стремящееся урвать от нее кусок побольше? Можно ли называть человеком безродного зверя, не признающего никакого закона, кроме закона сытого брюха? Зверя, прикормленного Америкой, и за ее подачки готового продать отца и мать?