Русь — могучая, обильная, сирая да убогая, как обычно у всех наших поэтов с их дворянской одухотворённостью и вечной тоской по царству справедливости. "Богом позабытые / На Севере живём, / У Христа за пазухой — / Никому не нужные" ("Пророчество Серафима", 2004). Русская жизнь — оксюморон, загадка. Не то Европа с научным горением и жаждой путешествий. Не то Азия с фатализмом и тиранией. А посреди всего: "Народ — носитель Божества! Друг своего убожества!". Россия не бывает "нормальной" страной. Она или в космосе, или в грязи. Или — в Золотом Веке, или — на задворках цивилизации. Это и крест, и миссия, и единственная реальность. Большинство стихов Аверьянова посвящено именно этой теме: Русь, куда несёшься ты? К богоносности или под откос по всем болезненным ухабам? Но поэт оптимистичен: "То, что наша Русь святая, — / Это тайна непростая, крепкий наш орех…" ("Обморок", 2003).
Не последнее место в сборнике занимают злободневные и — насмешливые стихи. "Меня опять в фашизме упрекнули…", — жалуется лирический герой, пересказывая все свои злоключения ("Лекция", 2000). Сначала — попытки противостоять и петь залихватское "Rusland über alles!", а следом — понимание, что теперь ты, увы, некомильфотен средь подпевал-грантоедов. Вывод — сокрушителен: "И понял я, что нужно мне мутировать, / Что мне необходимо мимикрировать. / Иначе окажусь я, озабоченный, / Без грантов, без работы, — на обочине". В другом своём стихотворении ("Абъекция", 2000) Аверьянов даёт стойкое определение всей нынешней морали: "…и окончательный пост-неопофигизм…".
Тут он продолжает издеваться над персонажем, прогнувшимся под изменчивый мир: "Стал утончённей я и социальнее, / Интерактивнее, бисексуальнее. / Теперь влюблён я в общество открытое, / Гермафродитное и очень… сытое". Замечу, что Аверьянов не клеймит позором, а… почти жалеет того, кто стал "бисексуальнее", а потому — социальнее. Во "Втором письме ста деятелей российской культуры" (2012) — другая интонация. Резкая и — жёсткая. До ненависти. "Но шикарнейшим панк-молебном разрушены все табу — И отныне эти табу ваши дети видали в гробу!" Обозначает всё это дивным термином: "шмаробунт". Бунт шмар. Девки-кощунницы, великовозрастные инфантилки, для которых протест существует лишь ради самого протеста. Разрушение — ради руин. Крик — не чтоб услышали, а чтоб — орать. Здесь Виталий становится немного Маяковским: "Даже Виктюк и Гельман на них с завистью пялят бельма!". Горечью — напополам с иронией — пронизана эпиграмма, посвящённая украинской трагедии: "Никогда мы не будем братьями, / Потому что родились сёстрами" ("Россия — Украине", 2014). Издевается над "европейской высшего качества" невмершей Панночкой? Или — жалеет её? В коротком тексте — бездна аллюзий. Точность и чёткость. А вот — ответ дешёвому рокеру-сутяге, от которого тогда отступились и старинные фанаты, ещё в конце 1970-х писавшие письма в защиту (после публикации "Рагу из синей птицы"). "Ликуй, поэт, невольник чести, / Воспрянь, оплёванный молвой! / Ты от Проханова и от "Известий" / Сполна гешефт получишь свой!". Рокер и гешефт — в принципе несочетаемые понятия, но этот как-то умудрился.
Виталий Аверьянов умело владеет рифмой, более того — он постоянно играет фразами, что в наши дни — редкость. "Осень. Мудрость, вескость слова. Хоровод вокруг Покрова…", "У дремучего космоса в безднах тоже есть отмели…", "Душу вырежи из камня слова…" — любование созвучием, какое возможно только при отменном знании русского языка. "Эх, куда же вы ушли, Древние лати́няне? — В книги, в камни, — веришь ли? — В звучный лепет имени…" — какое филигранное чувствование!
Ранние опыты — у большинства наивные — тут выглядят иначе: Аверьянов сразу взял нужный темп и правильную ноту. В его стихах 1990-х — отголоски, осколки Серебряного века, через увлечение которым проходит каждый русский интеллигент. И как нам жить без Парижа? "Увидев башню, я не сдрейфил. / Великий символ, говоришь? / Ну что же, филигранный Эйфель / Упёрся лапами в Париж" (из ранней лирики, начало 1990-х). Юношеские вирши — это зачастую фанаберия и некий выплеск. Здесь же всё стройно. Как будто пишет зрелый и — мудрый человек. "Я мамонт, я массивен и лохмат, / Всё шире мой недюжинный охват. / Ломлюсь за грань времён, в простор без края… / Я мамонт, но не вымираю!" ("Пора", 1992). В этом сравнении себя с мамонтом — известная доля лукавства, ибо Аверьянов — своевременен и сопричастен жизни. И финал — ясен: "Сниженье хлопьев. Ясно и свежо. Похрустывает под ногой снежок…". У Виталия — свои отношения с Временем — как с материей и энергией. Время то растягивается, то замирает в некой яркой точке. Останавливается мгновение. Летит вперёд. Автор оглядывается на былое. Резюме: "А жизнь вращается по-своему, / Не помещаясь в твёрдый план" ("Богоноша", 2005-2006). Наш человек — и грешник, и богоносец, и мамонт, и провидец Будущего. Чем сердце успокоится? "Как за соломину держусь за Родину", — говорит Аверьянов. Впрочем, не только говорит. Многие стихотворения положены на музыку, а потому Аверьянов-поэт превращается в Аверьянова-барда. Диск из более чем 25 песен — то лирически-балладных с рок-начинкой (потрясающие "Радуга" и "Осень"), то сатирически-бардовых ("Лекция", "Абъекция", "Второе письмо ста деятелей российской культуры"), то повествовательных ("Про мои таланты"). Стихи, обретшие мелодию, звучат ещё острее. Проблема и затык, тупик авторской песни — принципиальная повторяемость мотива. Но Виталий и здесь идёт своим путём — ждёшь банально-выученной (и вымученной) музыкальной темы, но получаешь оригинальный мотив. "Конечно, поэт Аверьянов — это русский ведун. Такие время от времени рождаются в нашей словесности. К их числу можно отнести и Хлебникова, и Клюева, а теперь и Виталия Аверьянова", — сказал о нём Проханов. Мне же хочется добавить, что не только ведун. Ещё и со-временный и со-причастный глашатай-гражданин.