Однако он из лагеря привез несколько виртуозных деревянных поделок, и в том числе вырезанную из единого куска дерева клетку, внутри которой сидел Трумэн — заключенные интересовались политикой.
Профсоюзная организация Горького приняла в судьбе Ляхова большое участие и добилась того, что с него сняли поражение в правах, и дала ему маленькую комнатку в профсоюзном общежитии "столицы нашей Родины" — Малаховке.
В эту комнатку в конце 59-го года я к дипломнику Строгановского училища Ляхову и пришла в тот самый третий день нашего знакомства, в который мы решили пожениться.
В комнату, узкую и длинную, пришлось протискиваться змеей: из угла в угол по диагонали ее загромождал летательный аппарат оригинальной конструкции. За время учебы в Строгановке было построено несколько летательных аппаратов, и один из них — "тарелочка" — летал в Малаховке выше сосен.
19 лет нашей совместной жизни я видела, как конструирование летательных машин шло в ногу с искусством. "Это ведь одно и то же! Абсолютно одно и то же!.." — повторял Миша.
Я это плохо понимала — в технике я не судья. Я только с изумлением видела, как он понимал и любил природу. Подобно Леонардо да Винчи, он не разрешал в своем присутствии причинять вред никому — ни насекомому, ни растению. Не разрешал мне в лесах и полях рвать цветы. Дружил с быками, собаками, насекомыми и птицами.
Будучи людьми свободных профессий, мы каждый год 5-6 месяцев проводили в Крыму — в Коктебеле. В Коктебеле я нагляделась на соловьев — Миша умел, подражая их пению, приманивать их к себе на расстоянии вытянутой руки. Я впервые разглядела, какие у соловьев черные и горящие огнем глаза — у других птиц я таких не видела. Однажды Мишу арестовали пограничники: он шел по ущелью, приманивая соловьев, и пограничники никак не могли сообразить, чем, собственно, он занят. Потом мы с этими пограничниками дружили — отличные оказались ребята.
Однажды мы сидели на горе среди качающихся от свежего ветра трав. Рядом рос большой куст, на нижней ветке которого, почти задевающей травы, качалась большая стрекоза. И я увидела чудо: Миша ввел свою руку в волнующиеся от ветра травы и так точно подражал их движениям, что стрекоза человеческой руки "не заметила". Миша гладил ее пальцем по носу и она раздраженно "прогоняла" палец, отталкивая его тоненькими черными лапками. Потом Миша спокойно взял стрекозу в руку и объяснил мне строение ее пронизанных жилками крыльев с черными противовесиками.
В технике я, как уже сказала, не судья. Из последней поездки в Коктебель (я оставалась в Москве с больной матерью) муж приехал после испытания махолета "Дедал" и сказал мне:
— Я убедился, что мифические Дедал и Икар Древней Греции, действительно, летали на машущих крыльях. И я это докажу...
Он не успел — погиб.
Но рисунок — это другое дело. Проучившись четыре года в Ленинградской академии художеств, я при нашей первой встрече рисовала лучше Миши. Речь идет не о талантах: просто я училась в лучшей школе, где столетиями "сами стены учили" (и учат), где рисовали Егоров, Брюллов, Александр Иванов, Крамской и Репин, где зародилась наша, имеющая нынче всемирно-историческое значение русская художественная школа.
Тут есть одна тонкость: человек, получивший серьезное художественное образование и знающий пластическую анатомию, "владеет" человеческой фигурой и может, заметив один из своеобразных признаков ЭТОГО прыжка, бега, вхождения ныряльщика в волну, ВСЕ ОСТАЛЬНОЕ ДОМЫСЛИТЬ. Задача заключалась в том, чтобы ничего НЕ ДОМЫСЛИВАТЬ, А ВСЕ ТОЧНО РАЗГЛЯДЕТЬ. В первый год он не мог поймать на кончик своего карандаша фигуру целиком. Он успевал сделать набросок только верхней части человека: голова, руки, плечевой пояс и торс до талии, или нижней части. Такими фрагментами заполнялись листы. Второй год он уже научился видеть фигуру в молниеносном движении, в неожиданном ракурсе целиком, но рисовал ее не в полном выражении уже достигнутой им (в других рисунках) целостности и гармонии: наброски носили следы схематизма. Потом он научился одну фигуру рисовать точно. Он встал зарисовывать две-три фигуры в резком движении. Это производило впечатление чуда. Однажды мы сидели у моря, и выше по пляжу прошла голенькая девочка лет трех — в широкополой соломенной шляпе, она шла босой и в каждой из ручек держала по сандалии. Миша посмотрел на нее и стал рисовать. Собственно говоря, это рисование не с натуры. Рисунок с натуры предполагает возможность сравнивать изображение с натурой и, сравнивая, рисунок исправлять. Когда я увидела эту, точно эту самую толстенькую смешную девочку идущей по пляжу, а потом на рисунке — даже меня, видевшую массу рисунков, это удивило. Я поняла — это рисунок по памяти, а не с натуры. Что же, собственно, он тренировал, рисуя весь световой день на пляже, даже не купаясь, потому что ему, очевидно, было трудно войти и выйти из того состояния крайней сосредоточенности, в котором он находился? Почему он первое лето видел полфигуры, потом фигуру, но нарисованную (очевидно, и воспринятую) несколько схематично, а потом на моих глазах научился рисовать группу из двух-трех фигур в резком движении?