И все же недостаток воли у русских налицо — чем бы он ни оправдывался и каким бы симпатичным ни был в сопоставлении с одномерной механистичностью германца. Конечно, этот недостаток весьма условен, речь идет не об отсутствии воли, но о ее особом воплощении, о ее специальном модусе бытия. У русских, несомненно, есть Воля, но она разлита на все целое, на народ, на его парадоксальную многомерную массу, эта русская Воля обобществленная, внеиндивидуальная, действующая как "мировой разум" Гегеля больше хитростью и мимо сознания. На больших отрезках истории наличие этой Русской Воли очевидно, хотя при ближайшем рассмотрении создается полная иллюзия того, что наша нация пребывает в силках бытового идиотизма и движима чистой инерцией, запоздалой и неадекватной реакцией на где-то извне ее пребывающую и развертывающуюся историю. Это подобно сложной игре, в которой глобальная стратегическая модель действия строго соблюдается, а тактический уровень просто в расчет не берется и предоставлен случаю.
Мы подчинены Большой Воле и дезориентированы, разбросаны в малом. Каждый в отдельности безволен, все вместе, напротив, мы невероятно целеустремленны. Это объективная данность, не считаться с которой невозможно. Но на некоторых исторических виражах, когда под угрозой находится само существование русских и Руси, такая сложная пропорция между двумя уровнями исторической воли становится опасной. Возникает серьезный риск того, что большая и неспешная стратегия будет в корне сорвана нашими онтологическими антагонистами — классовыми, этническими, политическими и геополитическими. И тогда возникает острейшая потребность — пускай искусственно — восполнить волевую недостаточность, ослабленное у созерцательных русских порядкообразующее начало. Иными словами, приходят моменты, когда от нас требуется собраться с духом и пусть приблизительно, но насыщенно сформулировать во внятных выражениях, чего мы хотим, к чему стремимся и что отрицаем. И сделать это не в большом масштабе (где и так все это происходит), но и в среднем и малом.
Как правило, функцию такой волевой инстанции в структуре российского общества занимали искусственные социальные образования со значительным числом инородцев, т.н. "малый народ" (сразу оговоримся, что используем это выражение, введенное историком Кошеном, как социологический термин, без какой-либо прямой связи с тем или иным этническим образованием; это обобщающее название для активных, пассионарных социальных элементов, достаточно отчужденных культурно, типологически и психологически — иногда также этнически — от основной массы населения, живущей в более умеренном и спокойном ритме и руководствующейся более строгими и ригидными этическими рамками). Возмущаться этому глупо, так как большой народ, и особенно такой большой народ как русские (великий и исключительный народ), в своем типическом зерне мало приспособлен для критической самооценки и объективного понимания своего места в историческом и географическом контексте. Для напряженного и эффективного волевого усилия необходима значительная степень отчуждения от общей среды, и такое отчуждение органически свойственно именно представителям "малого народа", живущим в среде большого народа, но в то же время четко дифференциированным. По этой причине в поворотные исторические моменты на передний план выступают именно представители "малого народа", выдвигающие свою "железную волю" и навязывающие ее всем остальным. В то же самое время "большой народ" дремлет, ходит в гости, мастерит и лечит, приплясывает и плачет, отправляет обряды, ест яблоки и пельмени. Делает он это устало, со вкусом, жизненно, но волевой концентрации за всем этим не просматривается. Голосует при этом не умом и не сердцем, но частью, обратной сознанию. В глобальной перспективе большой народ неизменно выигрывает и умудряется вместить, встроить в свой неспешный ток якобы автономную волевую активность малонародческих элит, приводя их к результатам и выводам, которые те и в страшном сне не могли представить. С чего бы малонародческие активисты ни начинали на Руси — от Рюрика до большевиков — и какие бы цели ни преследовали, большой народ все устраивал в конечном счете на свой лад и по своей выкройке.
Между волевым "малым народом" и по видимости безвольным великим народом существует сложная диалектика. Особенно обостренной и конфликтной эта диалектика становится в решающие кризисные моменты истории, на границе важных исторических циклов, когда неумолимо отходят в прошлое одни модели и требуется выработка новых. В этом зазоре на авансцену выдвигаются самые экстремальные типы "малого народа", самые причудливые конфигурации элитных и контрэлитных фигур. И их диалог с "трудовыми отдыхающими" приобретает особенно драматический характер.