Лес, книги друзья — они поглощали мою сердечную боль, не давали на ней сосредоточиться, я так сделал, что мне было не до нее. Даже поволноваться перед операцией я не успел, передовую “Чаша Победы” в октябрьский номер “Дня литературы” успел закончить в полпервого ночи. Потом наскоро написал на всякий случай завещание и уснул, разбудила меня медсестра, делая успокаивающий укол...
И вот лежу третий час на столе, чувствую, что первое радостное возбуждение моего сердечного кудесника Василия Васильевича прошло. Сердито спрашивает у меня: “Что молчите? Как реагируете? Какая боль? И не закрывайте ни в коем случае глаза, чтобы я мог видеть, вам хорошо или очень хорошо!” Какая-то боль была все время, еще бы, двигать туда-сюда по аорте, а потом и по сердечным сосудам не такой уж худенький зонд нельзя незаметно. Но ведь и к боли привыкаешь, такой уж человек терпеливое создание, потому и выживает назло всем динозаврам прошлого и будущего. А особенно наш русский человек... Но жить болью неинтересно. Это участь Людмилы Петрушевской или Анатолия Курчаткина. Ее замечаешь, когда она усиливается. “Больно”, — выдыхаю Василию Васильевичу. А через минуту добавляю: “Все, боль прошла”. Увы, прошла, потому что прочистить, пробить второй сосуд не удалось, установить второй стент, вторую спираль, дающую путь еще одному потоку крови через сердце, при всех стараниях кардиолога не удалось. Пока мой сердечный счет на этом столе 1:1, как в матче России и Украины. Но я все-таки Бондаренко, как-никак с украинской горячей запорожской кровью. И ничья, может быть, тоже, как и в этом футбольном матче, в мою пользу?..
Опять вспоминаю отца с его больным сердцем и больной судьбой, свою поездку с сыном к нему на родину, его стойкость в жизни и его удаль. Не знала моя мама, шестнадцатилетняя выпускница архангельского педучилища, приехавшая преподавать в сельскую школу на самый берег Белого моря, где-то в окрестностях Кеми, что гарцует перед ней на лихом скакуне недавно освобожденный зэк. Так и оставшийся работать одним из руководителей стройки на том участке железнодорожной линии Мурманск — Вологда, где учила детвору коренная поморка из славного рода Галушиных. А он тоже пугать зэковскими рассказами юную учителку не спешил, ее сердце завоевывал. Дорогу эту стратегическую построили, а после освобождения Петрозаводска от финнов туда отца и перевели. Так и обосновался украинско-поморский род Бондаренко в городе великого Петра.
А ведь и в Архангельск в этот раз не за инфарктом и не на встречу с кардиореаниматологами я ехал, вез семидесятишестилетнюю мать на последнее прощальное свидание с родными местами, на встречу с еле-еле живущей старшей сестрой Марией, на могилки ее отца и матери на старинном кладбище, увы, заросшие травой и бурьяном, к памятнику в центре Холмогор, установленному в честь подвига ее брата Героя Советского Союза Прокопия Галушина. Уже и пресса собиралась с нами пообщаться, уже собирался встретиться с губернатором области Ефремовым, убедить его восстановить на кладбище могилу матери Героя и еще восьмерых братьев, погибших на всех фронтах, от финской войны 1939 года до последних боев с эсэсовцами в Венгрии в апреле 1945 года... Матери дали жизнь миллионам парней, а те спасли нас всех... И все это неужели ради того, чтобы на запущенном кладбище я чуть не наступил на сгнившую табличку о том, что здесь похоронена мать Героя?
Неужели гниет память у русского народа? Неужели так всем все равно? Одна из простых и совершенных истин — память. Может, потому и рухнуло наше будущее, что о прошлом забывать стали, поплевывать в него. А случись что с каждым из нас, лежишь на операционном столе и — вспо-ми-наешь... память семьи, память рода, память нации, память государства.