Герой первой книги Проханова — один из таких московских интеллигентов — оставляет университет, прощается с городскими пейзажами, чтобы узреть неведомый мир: "…хочу уехать, раствориться в огромности земли, что Россия манит меня и томит, и рано или поздно я брошу всё, и дом свой и близких, и уйду вслед за теми, жившими прежде меня, которые извелись этой русской тоскою странствий: чёрные бурки от усадеб своих ускакали по южным дорогам, лапотники, с одной сумой пылившие за Урал". Прохановского героя влечёт тоска очарованного странника, тоска тех первопроходцев, что расширяли русские горизонты, тоска калик перехожих, искавших Китеж-град, Беловодье, "город всеобщего благоденствия", где все живут в ладу и согласии.
Героем движет "древнее чувство земли и пространства". Но трагедия человека в том, что он "временем обижен": пространство велико, а время быстротечно. И чтобы постичь тайну мира, нужно примирить время и пространство, уравнять одно с другим, найти то место, где время течёт иначе, где для него есть иная мера.
Это инобытие времени прохановский герой обретает именно в деревне. Здесь время многомерно, разновелико. Порой оно течёт как в сказке: зыбко, неуловимо, долго ли, коротко ли. Кажется, что время ещё не родилось, не поставило засечки на жизни человека. А если даже кого-нибудь настигнет старость или смерть, то чудесный герой раздобудет молодильные яблоки и живую воду.
Порой время деревни археологично. Оно врывается через тектонические разломы пространства, когда вскрываются древние курганы, обнажается жизнь праотцов: "Иван стоял над обугленной ямой и сквозь палящее солнце, сквозь пал старинного неведомого пожара видел не чёрные бревна сгоревших срубов, а хрустящие свежие колья, жёсткую зелень травы у ворот, красный цветок на окне. Видел крепкие печи с живым огнем, жаркие хлебы и быстрые руки, скрипучие кровати под пологом, глазастых ребятишек с деревянными куклами. Кто-то входит со стуком в дом, гремит на цепи медный ковш, капель звенит о бадью, и птица лёгкой тенью промчалась над крышей, а теперь только тёмная яма и гнилая земля на его башмаке". Кажется, что под этими культурными слоями продолжается жизнь, копится сила, которая через поля и луга втекает в ныне живущих, питает хлеба, цветы и травы. Кажется, что праотцы своими избами и могилами подпирают землю, чтобы не разверзлась пропасть, чтобы жизнь не канула в чёрную бездну.
Порой время деревни циклично. Для него нет вчера, сегодня и завтра. Солнце от восхода до заката идёт по кругу, а жизнь "как огромное колесо, перевитое ветром и травами, крутится в спелых хлебах". Спелые хлеба — мерило этого времени, урожай отсчитывает дни и ночи, недели и месяцы, зимы и лета, смыкает их в бесконечный круг.
Порой время деревни линеарно. Оно пишет летопись, рождает земное летоисчисление. Но история здесь легендарна, она живет не фактами, а поверьями, как в дописьменные времена передаётся из уст в уста. День вчерашний в дне сегодняшнем уже рождает предание. Так, воевавшие в гражданскую и Великую Отечественную войну спустя всего несколько десятилетий уподобляются былинным богатырям, остаются в новом фольклоре мучениками и страстотерпцами, приходят к потомкам звёздным сиянием, бликом луны, завораживающим ночным видением.
Порой время деревни апокалиптично. Здесь хранят пророчества о конце света, будто снять осталось только последнюю печать, будто всадники Апокалипсиса уже грядут: "Будет такое время, когда людей на земле не станет. Такая война пройдёт, что людей не останется. Чтоб человеку человека сыскать, семь лет ходить надо". Этот конец миру старики видят в нынешнем дне, пугаясь прозрений пращуров: "запоёт камень, и птица с железным клювом взлетит, и всё небо путами оплетут — тут и свету кончина".
Но, как свидетельство жизни вечной, в деревне дышит Божественное время. Оно превыше земного времени. Это небесная вечность, в которую с земли можно только смотреть, на которую можно только уповать. Божественное время пребывает на земле в молитве и храмовых росписях: "конь на стене шевелится, что там за ушами, за выгнутой гривой ещё много пространства и воздуха, пыльная травяная обочина и луг, по которому можно пойти. Туда и ушли все те, кто стоял в этой церкви с незапамятно давних времен, жёг неяркие свечи, святил куличи и яйца. По дорогам пылила татарская конница, хвосты у коней были подвязаны русскими рушниками, и вдовы с тихими плачами убредали в луга, ставили негасимые свечи. А теперь за Великой качается иван-чай, и белый конь из туманов въезжает в розовый град. А над всем — удивлённый ангел с острым соколиным крылом". Так соединяется земное и небесное, так время становится вечностью, а пространство — бесконечностью.