Навстречу со стороны Москвы накатывает бронированная "эмка" без номеров. Тормозит на асфальте у края воронки. Дальше пути нет. В глубине салона, за толстым стеклом, облитым дорожной грязью, виден Сталин в фуражке и в шинели без погон.
Обернувшийся к нему с переднего сидения Поскребышев говорит, что надо было сперва посыльных сгонять. Они бы объезды разведали. А теперь — тупик.
После недолгого молчания Сталина приходится Поскребышеву вылезать из машины в грязь и идти к раненым для выяснения обстановки.
Шофер не глушит мотора. Дает задний ход, чтобы развернуться и быть готовым покинуть открытое место на шоссе. "Маневр надо обеспечить, Иосиф Виссарионович. — поясняет он. — Налетят, а ходу нет" .
Но, чувствуя неудовольствие пассажира, отказывается от своего намерения…
В канаве лед перемешан с глиной. Начищенные сапоги Поскребышева проваливаются в грязь. У передового возницы он спрашивает, кто командир. Не в силах разобраться в кубарях на петлицах начальства пожилой мужик объясняет, что "мы-то сами истринские, с племзавода. Нынче велено было запрягать и за реку гнать на подмогу армии. Там раненых навалили — и в Москву. Едва успели. Мы косогором, а немцы — ложбиной. Танков несметно. Хорошо, там болото, так они не сразу, а то бы не уйти нам — лошади не кованы, а ночью уже подморозило".
Поскребышев обрывает его: "Кончай панику разводить. Командир, тебе говорят, где?" — "Так нету командиров. Все солдаты, кажись".
Досадуя на свои запачканные сапоги и на мужицкую тупость, Поскребышев делает шаг к раненым в двуколке. Их двое. Они только что тут в телеге познакомились. Один — молодой скуластый парень с перебитой ногой. Пересиливая боль, он острыми дерзкими глазами следит за Поскребышевым. Бросает пристальные взгляды на "эмку". Он не подавлен ни своим ранением, ни ходом военных событий, ни близостью высокого начальства. Другой — с простреленной грудью, лежащий на соломе, силится подняться, чтобы, как положено по уставу, — по стойке смирно. Однако едва смог на локоть опереться.
— Кто старший?
— Кажись, старше вас тут никого нету, — мрачно ухмыляясь, отвечает молодой.
— Откуда? Какой части? Где противник? — совершенно бессмысленные вопросы задает Поскребышев.
В это время из обоза доносится, что там обнаружился какой-то старший. Сюда, мол, идите, товарищ командир.
Поскребышев уходит в хвост обоза.
Невдалеке тупо и гулко бьют орудия. Нарастает звук авиационного мотора. Все поднимают головы. Из-за леса выскакивает "мессер" и уносится куда-то вдаль.
Поскребышев бегом возвращается к машине. Намерен влезть внутрь, но стекло в задней дверце опускается, и приходится докладывать снаружи, нагнувшись.
— Слышь, Петька, а ведь там, никак, Сталин, — говорит раненный в ногу парень своему соседу по подводе.
— Мне хоть сам Господь Бог — мочи нету терпеть.
— Веришь, нет, корешок мой продырявленный, а ведь я на него с тридцатого года зуб точил. Пацаном был, когда нас раскулачили, на Печору укатали. Из всей семьи один я выжил. На могиле у бати отомстить клялся. Только в 39-м с меня клеймо члена семьи кулака сняли. А в армию все-таки не взяли. Побрезговали. Девки в поселке порченым кликали. По ночам у меня одна мечта была, чтобы вот так вот, как сейчас — винтовка под рукой, а он на расстоянии выстрела. Мы, донские, отчаянные. За весь погубленный крестьянский народ! А?..
Дверца "эмки" в это время открывается, и Сталин выбирается из машины.
Петька поражен. Он ожидал увидеть грозного владыку, тирана, а из машины вышел кто-то невзрачный, совсем не похожий на созданный им образ, и солдат даже засомневался: Сталин ли это?
Ухватив короткой левой рукой за обшлаг, Сталин с осторожностью пожилого человека перебирается через канаву, приближается к раненому.
По мере того, как расстояние между Сталиным и телегой уменьшается, все слабее сжимает винтовку рука Петьки. Еще не остывший от вчерашнего боя под Снегирями и готовый на любой отчаянный поступок, сейчас парень теряет решимость. Взбадривает себя воспоминаниями о погубленной семье, возбуждает чувство мести. "Батя, вот и настал наш час". Но медлит. Не оттого, что сробел, испугался, предал память об отце, забыл клятву на его могиле, а оттого, что поражен несоответствием представлявшегося ему всю жизнь Сталина с этим человеком. В его кровном враге обнаруживаются сейчас только тихость, едва ли что не смирение, а также отрешенность и готовность к собственной гибели.